Мартовская тайга в Сибири — не место для слабонервных. Снег еще не растаял, лежит плотным слоем, но в воздухе уже ощущается приближение весны. Василий Петрович Кедров, лесник с тридцатью годами стажа, как обычно обходил свой участок, когда резкий, тоскливый вой вспорол окружающую тишину, пробрав его до костей.
Это был не просто волчий зов — в нем звучали боль и мольба. Он отложил рюкзак под ближайшим кедром и двинулся на звук. За десятилетия в тайге он научился понимать лес лучше любого учебника — следы, тени, звуки складывались для него в ясную картину.
Примерно через полчаса ходу он вышел на небольшую прогалину и замер. На снегу, среди пятен крови, лежала взрослая волчица. Передняя лапа крепко зажата в челюстях мощного капкана. Судя по следам и крови вокруг, она боролась за свободу не один час.
— Проклятые браконьеры, — прошептал он сквозь зубы.
При его приближении волчица подняла голову. Ни рычания, ни попыток зарычать — только взгляд, в котором отражались не злость и страх, а усталость и… будто бы надежда? Он остановился в двух метрах, присел, стараясь не спугнуть.
— Ты ведь понимаешь, что я не враг, — тихо сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
Заметив округлившиеся бока волчицы, Василий Петрович понял — она беременна, и срок уже подходит к концу. Времени почти не оставалось: без помощи погибнут и она, и ее еще не родившиеся малыши.
Медленно, не делая резких движений, он подошел ближе. Волчица внимательно следила за ним, но не дергалась, не пыталась убежать. Казалось, она осознавала: этот человек — единственный шанс выжить.
Капкан был явно новый, крепкий, с мощной пружиной. От постоянных рывков он заклинил. Лесник достал складной нож и использовал его как рычаг. Минуты шли, словно вечность. Наконец, раздался металлический щелчок — пасть капкана раскрылась.
Волчица сделала попытку подняться, но тут же обессиленно осела на снег. Лапа была серьезно повреждена, сил почти не осталось.
— Ну что, красавица, поедем ко мне. Погостишь, — сказал он, снимая с себя ватник.
Завернув волчицу, бережно поднял ее себе на плечи. Тяжелая, килограммов пятьдесят, не меньше. А идти предстояло около шести километров по сугробам и не тронутому снегу.
Дорога заняла около трех часов. Несколько раз Василий Петрович делал короткие привалы, аккуратно опуская ношу на снег, отдыхал и снова продолжал путь. Волчица лежала молча, лишь изредка приоткрывая глаза, будто проверяя — всё ли ещё живёт надежда.
Его избушка стояла в низинке, укрытая соснами от ветров. К дому примыкал старый хлев — когда-то там держали живность, теперь помещение пустовало. Он быстро натаскал сена, постелил старую овчину, поставил воду и миску с мясом. Волчицу уложил на мягкую подстилку, включил керосиновую лампу.
— Здесь тебе будет спокойно, — пробормотал он, осторожно промывая рану. — Полежишь, придёшь в себя.
К вечеру зверь пришёл в себя: поела мясо, попила воды, но по-прежнему не проявляла ни капли агрессии. Казалось, она понимала, что этот человек — её спаситель.
Поздно ночью Василий Петрович несколько раз поднимался, чтобы проверить гостью. Волчица лежала, тяжело дыша, вытянувшись на боку. Начались роды.
К утру в небольшой пристройке, укрытой от ветров и мороза, появились на свет четыре крошечных волчонка. Их мать заботливо вылизывала каждого, прижимая к себе, и в её движениях было столько ласки и тепла, что у бывалого лесника Василия Петровича на глаза навернулись слёзы. — Умница ты, справилась, — прошептал он, ставя миски с чистой водой и свежим мясом.
Дальше начались недели, полные тихих хлопот. Лесник не мешал зверям — только заходил ненадолго, чтобы заменить воду, принести еду и вычистить солому. Волчица не проявляла страха или злости, как будто понимала — этот человек больше не враг, он свой.
Волчата росли стремительно. Ещё недавно они были слепыми и неуклюжими комочками, а теперь — резвились, кусались, щипали друг друга за уши и с интересом изучали мир. Мать неустанно следила за ними: кормила, чистила шерстку, защищала.
Повреждённая лапа у волчицы заживала медленно, но верно. Через несколько недель она уже могла передвигаться, пусть и с хромотой.
Как-то утром, выйдя как обычно с мисками, Василий Петрович не обнаружил никого. Пристройка была пуста, а на снегу — свежие следы. Пять чётких следа — волчица и её четверо детёнышей — вели вглубь леса.
— Так и должно быть, — произнёс лесник, глядя им вслед. — Им не место рядом с человеком. Лес — их дом.
Прошёл год. Жизнь шла своим чередом, и только редкими мыслями Василий Петрович вспоминал свою необычную волчью семью. Пока однажды, во время обхода, не увидел на берегу ручья пятерых волков. Его сердце подсказывало — это они.
Во главе стояла та самая волчица — всё такая же красивая и сильная, лишь лапа чуть волочилась. А рядом — четверо молодых волков, уже почти взрослые, уверенные и грациозные.
Они молча смотрели на лесника. Волчица медленно сделала шаг вперёд, остановилась на расстоянии десяти шагов. В её взгляде читалось всё — узнавание, доверие, благодарность.
Затем она подняла морду вверх и завыла. Подхватили и дети — завыли в унисон. Это была особая песня. Тот, кто не жил в тайге, не поймёт её смысла. А Василий Петрович понял: они говорили спасибо.
Когда песня стихла, волчица чуть кивнула — почти по-человечески, как старый знакомый. Потом развернулась и повела семью в чащу. Через пару мгновений их уже не было видно. Тайга скрыла их, как и всегда прячет тех, кто ей принадлежит.
Долго ещё стоял лесник у ручья, слушая, как лес вновь обретает тишину. Потом тронулся в путь. Внутри — покой, а в кармане телогрейки — складной нож, тот самый, которым он освободил волчицу. Теперь это был не просто инструмент, а талисман.
Он знал: у тайги — свои правила. И если сделал добро — оно обязательно вернётся. Потому что даже волки умеют помнить.
