Ни звука, ни тени эмоций — ни воя, ни лая, ни даже тяжёлого вздоха. Он просто сидел, прижавшись боком к холодной сырой стене подвала, словно надеялся слиться с ней, исчезнуть, раствориться в камне, чтобы никто и никогда не заметил его присутствия.
Перед ним валялся ржавый кусок проволоки, перекрученный в подобие ошейника, и старая облупившаяся кастрюля, когда-то бывшая миской, а теперь — лишь ненужный хлам. Казалось, бульдог принял как данность то, что его жизнь лишена смысла. Его тело было покрыто следами болезни: кожа воспалена и изъедена, глаза налились краснотой, редкая шерсть торчала пучками из ран. Но самое пугающее крылась не в этом. Самое жуткое пряталось в его взгляде — пустом, выгоревшем, в котором не осталось ни ожидания, ни веры, ни даже страха. Только холодная, пронзающая пустота.
Я замер, не в силах двинуться вперёд. В груди всё сжалось так сильно, что стало трудно дышать.
— Господи… — невольно сорвалось с губ. — Кто же смог так с тобой поступить?
Собака не двинулась, только медленно подняла голову и встретилась со мной взглядом. И в тот миг внутри меня словно что-то перевернулось. Это было не жалость — нет, куда глубже и сильнее. Казалось, он пытался спросить: «Ты пришёл? Неужели пришёл за мной?»
— Эй, дружок… — я присел рядом, осторожно, чтобы не спугнуть. — Всё кончено. Больше не нужно терпеть.
Я протянул руку медленно, почти не дыша. Он вздрогнул, но не оскалился, не попытался зарычать. Просто продолжал смотреть. Когда мои пальцы коснулись его головы, я ощутил, как сильно он дрожит всем телом. Хрупкий, истощённый до предела, будто состоял из одних костей.
— Тише, тише… Всё уже позади, малыш.
Сосед, который привёл меня в этот подвал, только равнодушно пожал плечами:
— Его здесь держали… не знаю зачем. Говорили, будто для охраны. Но какой из него сторож? Он же весь больной.
Я сжал зубы так, что скулы заболели. Для кого-то он был «ненужным», «испорченным», обузой. А для меня — это была измученная, но живая душа, которой просто не повезло встретить нелюдей, прячущихся под маской человека.
Я аккуратно перекусил проволоку кусачками. Она впилась в кожу так глубоко, что оставила кровавый след. Он даже не издал ни звука — только моргнул, словно соглашаясь.
— Всё, дружок. Хватит. Мы уходим.
Я осторожно поднял его на руки. Он оказался удивительно лёгким, будто щенок, хотя складчатая мордочка и тяжёлый взрослый взгляд выдавали его возраст.
В машине он лежал у меня на коленях, прижав морду к рукаву куртки, и впервые за, наверное, долгие годы позволил себе просто выдохнуть, будто отпустил невидимый груз.
— Надо же, как тебя теперь звать? — задумчиво произнёс я, глядя на этого измученного малыша. — У тебя ведь никогда и имени не было, правда?
Он поднял глаза, словно в ожидании ответа, и тихо, почти неслышно, вздохнул.
— А может… Феликс? — предложил я и невольно улыбнулся. — По-латыни это значит «счастливый».
Собака закрыла глаза, будто соглашаясь: да, именно так.
В ветеринарной клинике врачи качали головами:
— Сложный случай. Запущенный демодекоз, сильное истощение, анемия… Но всё же шанс есть. Лечение будет долгим, нужен уход, терпение и забота.
Я лишь кивнул. Мне было достаточно одного слова — «шанс».
По ночам я часто наблюдал за ним, когда он спал, маленький, свернувшийся клубком, с перебинтованными лапами и обработанной мазями кожей. Каждый раз в голову приходили одни и те же мысли: сколько он вынес? Сколько ночей провёл в темноте, привязанный к стене, глядя на пустую миску? Сколько раз надеялся, что кто-то придёт, но дверь так и не открылась? В груди поднимался огонь: «Теперь всё иначе. Теперь у него есть я. И я не позволю ему больше пройти через ад».
Дома Феликс долго избегал открытых пространств. Искал уголки — под столом, за шкафом, возле двери. Я садился рядом и просто молчал, чтобы он чувствовал — рядом есть тот, кто не ударит, не предаст.
— Ну пойдём, Феликс, — тихо звал я. — Там улица, там солнце, трава и воздух.
Сначала он решался только на шаг, потом на два, и тут же возвращался в свой угол. Но однажды остановился посреди комнаты, поднял голову и посмотрел на окно, где пробивался свет.
— Давай, малыш, — прошептал я.
И он пошёл. Маленькими, неуверенными, дрожащими шагами, но пошёл. На улице всё было новым и удивительным: ветер, запахи, земля под лапами. Он нюхал траву так долго, словно никогда её не видел. И, возможно, действительно тогда впервые ощутил вкус свободы.
— Знаешь, Феликс, — сказал я вечером, когда мы сидели вместе на крыльце, — люди бывают разными. Одни ранят, другие спасают. Но ты должен знать одно: теперь ты никогда не останешься один.
Он посмотрел прямо в глаза и вдруг впервые положил голову мне на колени. В этот миг я понял: он поверил.
Недели шли. Кожа заживала, шерсть постепенно отрастала, глаза наполнялись светом. Когда однажды приехала волонтёр из приюта, она ахнула:
— Не узнать! Это тот самый несчастный бульдог? Посмотрите на него!
Феликс сам подошёл к ней, обнюхал руку и даже робко вильнул хвостом. Маленькое движение, но для него это была настоящая победа.
Теперь он совсем другой. Спит на мягкой подушке, играет с мячиком, встречает меня у двери. Да, иногда всё ещё вздрагивает от громких звуков — прошлое не сотрёшь. Но теперь рядом всегда есть руки, которые обнимут, и голос, который скажет самое важное:
— Всё хорошо, Феликс. Ты дома.
