Я возвращался с работы привычным маршрутом — через пустырь за промзоной. Этот путь короче, чем идти по главной улице. Вечерело, моросил октябрьский дождь, и хотелось как можно быстрее добраться домой, поужинать и рухнуть на диван.
И тут я заметил движение у заброшенного сарая. Сначала подумал, что ветер гоняет мусор. Подошёл ближе — собака. Большая, тёмная, лежала на боку, прикованная короткой цепью к металлической трубе.
Я присел рядом. Пёс даже не повернул головы. Дышал с хрипом, рёбра выпирали, на шее — глубокие ссадины от цепи. Сколько он здесь уже пролежал? День? Неделю? А может, и больше?
Вокруг — ни еды, ни воды. Лишь грязь и обглоданные кости. Кто-то притащил его сюда и бросил умuрать.
Пёс взглянул на меня. В его глазах не было ни страха, ни надежды. Только равнодушие. Будто он уже всё понял и смирился.
Я снял цепь. Тяжёлая, ржавая, оставила на его шее зажившие раны. Значит, держали его так долго.
Поднял на руки. Он не сопротивлялся. Просто обмяк, как пустой мешок. Весил не больше двадцати килограммов, а должен был в два раза больше.
По дороге встретил соседа Серёгу.
— Ты что делаешь? Выбрось обратно. Он же больной! Может, бешеный!
— Не выброшу, — коротко ответил я.
— Виктор, ну ты подумай. У тебя дома порядок. Зачем тебе эта обуза?
Я не знал, зачем. Просто не мог оставить.
Дома уложил его на старый плед в прихожей. Он не двинулся. Не стал исследовать квартиру, не принюхался. Просто закрыл глаза.
Поставил воду, размоченный в молоке хлеб, потом кашу. Ничего не ел. Отвернулся.
«Ничего», — подумал я. — «Привыкнет».
Наутро был жив. Всё так же лежал. Но каша из миски исчезла. Значит, ночью поел.
Так продолжалось дней десять. Ел только ночью. Днём молча лежал. На улицу не просился, не лаял. Только тихо дышал и смотрел в одну точку.
Я стал звать его Марком. Имя пришло само собой. Он не отзывался, но казалось — слышит.
Соседи качали головами:
— И зачем он тебе? Лежит, как бревно. Может, заразный?
— Покажу ветеринару.
Ветврач сказал: инфекций нет, просто истощение и стресс. Поставили прививки, обработали от паразитов. Велели кормить часто и понемногу. Главное — время.
Постепенно Марк начал вставать. Сначала — только к миске. Потом стал выходить во двор. Передвигался медленно, осторожно.
А ещё он начал следить за мной. Не лез под ноги, не мешался. Но куда я — туда и он. Молчаливый, тенью.
Через месяц начал есть при мне. Сначала ждал, пока отвернусь. Потом стал подходить даже, когда я был рядом. Всё равно с опаской, но ел.
Зимой я сильно заболел. Температура под сорок. Три дня лежал пластом. Марк не отходил от кровати. Лежал на полу, изредка поднимая голову — проверял, дышу ли.
Когда стало легче, он ушёл на своё место. Но я запомнил его взгляд. Внимательный. Волнующийся.
К весне мы стали неразлучны. Он больше не прятался. Ночевал в комнате. Утром вставал вместе со мной, провожал до калитки, встречал по вечерам. Без лая, без прыжков. Просто был рядом.
Он так и не научился выражать радость открыто. Но стал доверять. Это чувствовалось в каждом его движении.
Прошёл год.
Я уже говорил: «Мы идём», «Мы пошли». Марк стал частью меня. Он чувствовал моё настроение. Когда мне было плохо — молча ложился рядом.
— Понимаешь ты больше, чем люди, — говорил я ему.
Он серьёзно смотрел в ответ и снова ложился.
Обычный февральский вечер. Я лёг спать около одиннадцати. Марк устроился на коврике. За окном ветер раскачивал ветви, таял снег. Всё было, как всегда.
В четыре утра я проснулся от боли в груди. Жгучей, страшной. Дышать стало трудно, руки онемели. Понял: сердце.
Пытался встать, дотянуться до телефона — не смог. Прошептал:
— Марк…
Он тут же встал, подошёл к кровати. Понюхал мою руку, посмотрел в глаза. Я увидел в его взгляде испуг.
— Помоги…
Он побежал к двери и завыл. Протяжно, надрывно, на весь район. Я за год ни разу не слышал его голоса. А тут — вой, как сигнал бедствия.
Соседи проснулись. Кто-то крикнул: «Заткните собаку!» Потом ещё голоса. А Марк продолжал выть.
Минут через десять — стук в дверь:
— Виктор Семёнович! — голос бабы Клавы. — Что у вас? Собака воет не по себе…
Марк завыл ещё громче, начал биться лапами в дверь. Клавдия Петровна побежала за запасным ключом — я когда-то сам вручил ей его на всякий случай. Вернулась с мужем, они отперли замок. Марк первым ворвался внутрь, кинулся к кровати, заныкал, ткнулся мордой в мою руку.
— Инфаркт, — определил Николай Иванович, супруг Клавдии. — Нужно срочно скорую.
Дальше вспоминаю всё смутно: люди в белых халатах, носилки, мигалка. В больнице сказали — повезло. Ещё бы двадцать минут — не успели бы спасти.
Две недели я пролежал в кардиологии. Первое, что спросил после капельницы — как там Марк?
— Не переживайте, — ответила медсестра. — Ваша соседка заботится о нём.
Но я всё равно переживал. Каждый день просил дежурную позвонить Клавдии Петровне.
— Как он?
— Ест плохо, — делилась она. — Всё у двери сидит. Выйдет на улицу — и тут же обратно. Очень скучает.
Время в больничной палате тянулось мучительно. Уколы, лекарства, капельницы. А в голове одна мысль — неужели решат, что пёс теперь никому не нужен?
На десятый день позвонил сын. Мы редко общаемся, он живёт далеко.
— Папа, как самочувствие? Слышал, в больницу попал.
— Уже лучше. Иду на поправку.
— А собаку куда девать? Может, в приют?
— Не надо, — отрезал я. — Соседка приглядывает.
— Пап, ну зачем он тебе сейчас? Ты же после инфаркта…
Я не стал спорить. Как объяснишь, что эта собака спасла тебе жизнь?
Когда меня выписали, моросил дождь со снегом. Николай Иванович подвёз до дома, помог дойти до двери.
Марк сидел у калитки. Худой, шерсть потускнела. Но живой. Увидел меня — встал. Подошёл медленно, почти неуверенно. Ткнулся носом в ладонь.
— Скучал? — спросил я.
Он посмотрел мне в глаза и тихонько заскулил. Первый раз.
Дома пахло влажностью и больничными лекарствами. Клавдия Петровна прибиралась, но пустота чувствовалась. Марк прошёл в комнату, улёгся на коврик, вздохнул.
— Всё хорошо теперь, — сказал я. — Я дома.
Он не ответил. Просто смотрел, тяжело дыша.
Вечером мы сидели на кухне. Я пил чай с таблетками, он лежал рядом. Всё как раньше, но с другим смыслом. Я осознал — это не я спас Марка. Мы оба спасли друг друга.
— Знаешь, Марк, — проговорил я. — Я думал, что вытащил тебя тогда с пустыря.
Он приподнял голову.
— А ты, оказывается, вытащил меня.
Марк подошёл ближе, положил морду мне на колено. Так и сидел, не шелохнувшись.
После выписки врачи велели беречься: лекарства, режим, никакой тяжёлой физической нагрузки. И Марк будто всё понял. Провожал в магазин, встречал на пороге. Если задерживался — начинал беспокоиться.
— Следит за вами, как за ребёнком, — смеялась соседка. — Только отвернётесь — он уже носится по двору.
Правда. Он теперь везде со мной. В аптеку, к врачу — сидит у дверей, ждёт. Домой без меня не заходит.
Люди смотрят, удивляются. Большой пёс и пожилой мужчина — идут шаг в шаг. Спокойно, размеренно. Как старые друзья.
Однажды встретил бывшего коллегу:
— Витя, ты что, стал собачником? В твоём возрасте привычки заводить?
— Не привычки, — ответил я. — А правильный путь.
Марк стоял рядом. Спокойный, внимательный.
Прошло полгода. Лето. Чувствую себя лучше, но ту ночь забыть не могу. Он поднял тревогу, когда мне уже казалось, что конец. Он звал на помощь.
Теперь мы неразлучны. Спим рядом — он на одеяле у кровати. Встаём вместе. Я — за завтрак, он — рядом. Вечером — новости, он под ногами. Иногда говорю с ним вслух. Он слушает, не перебивая.
Недавно приезжал сын. Увидел Марка, сказал:
— Он же огромный. Тебе тяжело с ним.
— Не тяжело, — ответил я. — Он мне нужен.
— В смысле, помогает? Как собака может помочь?
Я только глянул на Марка. Тот смотрел внимательно.
— По-разному, — ответил я. — Главное — рядом.
Сын не понял. Но мне и не нужно было.
Вечером мы сидели на крыльце. Май, цветёт сад, в воздухе пахнет весной. Марк рядом, поднимает уши, прислушивается.
— Хорошо, да? — сказал я.
Он посмотрел на меня и снова улёгся.
Два года назад я подобрал его на пустыре. Думал — спасаю. А вышло — спасли друг друга. И я знаю — теперь мы вместе. Навсегда.
