Он и сам толком не понимал, зачем приехал именно сюда. Обычный вызов, ничего особенного. Обыденная работа для врача скорой помощи, привыкшего ко всякому.
Михаил Юрьевич, тридцатипятилетний фельдшер со стажем, уже повидал многое. Поэтому полуразрушенный, перекошенный дом на окраине его не удивил. Но сердце всё равно предательски сжалось, когда он вместе с напарником Ильёй остановился у покосившихся ворот, ведущих во двор.
— Эй, есть кто живой? — громко позвал Михаил Юрьевич, и его голос гулко отозвался где-то за домом.
Из зарослей смородины тут же выскочило нечто серое и лохматое. Собака с облепленной репейником шерстью и настороженным, злым блеском в глазах рванула к калитке, угрожающе рыча.
— Р-р-р, — прошипело животное, ощетинившись.
К такому повороту врач оказался не готов. Зверь подлетел к воротам, готовый кинуться прямо на них, но в тот момент раздался хриплый голос:
— Жужа! А ну стой, бесстыжая!
На пороге появился хозяин — пошатывающийся, с мутным взглядом, в засаленной рубахе. Собака мгновенно присмирела, опустила голову и, повизгивая, поплелась к нему. Мужчина махнул рукой, приглашая бригаду внутрь.
— Да уж, веселенький вызов, — пробормотал Илья, переглянувшись с Михаилом. Тот молча кивнул, крепче сжимая чемоданчик.
— Не бойтесь, Жужка не укусит. Погавкает для порядка, — захрипел хозяин, от которого несло перегаром.
— Мы по вызову. К Елизавете Петровне, — коротко сказал Михаил.
Мужчина скорчил печальное лицо и мотнул головой в сторону дома.
— Лизка-то? Там она, куда ж ей теперь деться… — буркнул он и, спотыкаясь, повёл их внутрь.
В доме пахло сыростью, затхлостью и старым спиртом. Под ногами скрипели половицы, а вокруг валялся мусор — пустые бутылки, тряпки, грязная посуда. Михаил осторожно ступал, стараясь не задеть ничего.
На стене висел пожелтевший портрет красивой женщины. Михаил остановился и невольно задержал взгляд.
— А вот и она — моя Лизка, — с ностальгией произнёс мужчина. — Красавица была! Актриса, между прочим. Талант — редкий. Всё ей будущее пророчили… да только не сложилось. Судьба, видать, не пожалела.
— Где больная? — холодно прервал его Михаил.
— Да вот она… — указал мужчина на угол комнаты.
На куче старого тряпья лежала исхудавшая женщина. Когда-то яркое лицо превратилось в безжизную маску: впалые щёки, спутанные волосы, пустой взгляд, перекошенный рот. Лишь слабое мычание говорило о том, что она ещё жива.
— Инсульт, — шепнул Илья. Михаил кивнул и опустился на корточки рядом.
— Сколько она в таком состоянии? — спросил он.
— Кто ж знает… Мы вчера немного отмечали. Проснулся сегодня — лежит. Я думал, дуется. А оказалось… вот, — пробормотал хозяин, виновато глядя на бутылку под столом. — Даже к рюмке не притронулась. А я ж любимое купил, жалел, а теперь вот сам допил…
— Ну что, живую довезём? — спросил Илья, когда они вышли за носилками.
— Кто знает, — выдохнул Михаил и тихо выругался.
Он всегда тяжело переносил такие вызовы — когда перед ним не просто болезнь, а итог человеческой разрухи. Алкоголь вызывал у него особое отвращение: сам он не пил ни грамма, и коллега знал это.
Когда они вернулись, возле больной уже вертелась собака. Жужа тихо скулила и облизывала щёку хозяйки.
— Вот дурёха, а всё чувствует, — с хриплой грустью сказал мужчина. — Любила она её. Три года назад на помойке нашла, выходила. Всё твердила, будто перед какой-то живностью в долгу. Душа добрая была… — он всхлипнул и отвернулся.
Михаил посмотрел на собаку, и та посмотрела в ответ — взглядом почти человеческим, полным боли и преданности. От этого взгляда у врача внутри что-то кольнуло.
— Давай, помогай, — коротко бросил он Илье, и они осторожно уложили женщину на носилки.
Вдруг больная слабо открыла глаза. Её губы дрогнули:
— Сынок… — прошептала она, пытаясь дотянуться до Михаила.
Он резко отстранился.
— Не обращайте внимания, — вмешался мужчина. — Всё сына ждёт. Когда-то ради него театр бросила, а он потом… сбежал. В детдом сдали его, а матери не простил. Вот и ждёт до сих пор, дура…
Михаил не стал слушать. Его собственные детские воспоминания он давно похоронил и не собирался возвращаться к ним.
Он поднял носилки и направился к выходу. За ними, с визгом и отчаянным лаем, побежала Жужа.
— Замолчи, проклятая! — рявкнул хозяин и пнул собаку.
Жужа жалобно взвыла, а Михаил резко обернулся:
— Не тронь её, — процедил он. Мужчина растерялся и отступил.
Через несколько минут машина скорой тронулась. Михаил Юрьевич, глядя в окно, видел, как за ними по грязной дороге бежала та самая лохматая собачка — вся в пыли, измученная, но не сдающаяся. Бежала, пока хватало сил, пока не скрылась из виду.
И всё это время у Михаила внутри росло чувство тяжести, будто оставил он не просто пациента, а чью-то последнюю надежду.
— Чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь: животные иногда человечнее самих людей, — тихо произнёс Михаил Юрьевич, глядя в окно машины.
— Да брось ты, Юрьевич, — усмехнулся Илья, его напарник. — Опять философия? День только начался, а ты уже как на поминках.
— Умерла под утро… — дрожащим голосом произнесла молодая медсестра, держа в руках журнал. — А вы кем ей приходитесь?
— Сын, — ответил Михаил Юрьевич после короткой паузы, не поднимая взгляда.
— Странно, — нахмурилась девушка. — В документах указано: одинокая, неблагополучная.
— Она лишилась родительских прав, когда мне было тринадцать, — глухо произнёс он, сам не понимая, зачем объясняет.
Слова давались с трудом. Где-то глубоко внутри шевельнулось то, что он долгие годы пытался забыть. Воспоминания, которые он загнал в самый дальний угол души, вырвались наружу и больно ударили по сознанию.
Миша всегда чувствовал себя ненужным.
— Родила на свою голову, — часто повторяла мать, не глядя на него.
Он тогда просто стоял и молча смотрел на красивую женщину с голубыми глазами и мягкими локонами, ниспадавшими на плечи. Она была блистательной актрисой театра — Елизавета Петровна Огнева. Публика её обожала, коллеги восхищались, пока в тридцать лет она не родила ребёнка от женатого мужчины.
Любила ли она? Наверное. Но когда отца рядом не оказалось, Елизавета осталась одна — с младенцем на руках и с разбитой карьерой. Она назвала мальчика Михаилом — в честь любимого поэта. На этом, кажется, её материнская нежность закончилась.
Иногда она гладила сына по голове, улыбалась, и тогда Миша забывал обо всём. В эти редкие минуты ему казалось, что жизнь прекрасна. Но чаще мать злилась. Она проклинала театр, судьбу, мужчин. С каждым днём становилась раздражительнее и холоднее.
Мальчик прятался от её гнева и долгими вечерами сидел на подоконнике, глядя на двор, где родители водили детей за руки. Он мечтал, что однажды и они с мамой выйдут вот так — просто, по-человечески. Но этого не случилось.
Когда Мише исполнилось двенадцать, они перебрались из просторной квартиры в старый дом на окраине. Мальчик с трудом привыкал к новой жизни, грустил по школе, по друзьям. Но хуже всего было смотреть, как мать всё чаще тянется к бутылке. В доме стало пусто, пропали украшения, мебель и даже еда.
Однажды Миша нашёл на улице дрожащего щенка. Засунул под куртку и принёс домой. Щенок стал для него всем — другом, утешением, живым существом, которому можно довериться. Мать, увидев это, закричала, но, к счастью, быстро остыла.
— Ну и имя ты придумал, — фыркнула она как-то, уже навеселе. — Жужа! Хоть бы назвал Джульеттой, что ли.
Миша молчал. А собака с тех пор отзывалась только на своё имя и всегда ждала мальчика у двери.
Весной всё рухнуло окончательно. Вернувшись домой, Миша не услышал привычного лая. Собака исчезла. Он разбудил мать, требуя объяснений.
— Продала я её Кольке, — пьяно усмехнулась та. — Давно просил, заплатил хорошо.
Мальчик оцепенел. Сердце сжалось от боли и злости. Впервые он почувствовал ненависть.
Он собрал вещи, остановился перед материнским портретом и шепнул:
— Ненавижу тебя.
После этого он ушёл.
Несколько недель Миша скитался по улицам, пока не нашли учителя. Был суд. Мать лишили прав, а мальчика отправили в детдом.
Он вырос, окончил медицинское училище, потом институт. Работал, не щадя себя, словно хотел доказать миру, что способен быть нужным. Только любовь в его жизни так и не появилась — страх предательства жил слишком глубоко.
Теперь он стоял у того самого дома — обветшалого, покосившегося. Всё стало ясно: судьба привела его сюда, чтобы поставить точку.
На пороге, как и прежде, сидел пьяный сожитель матери. Рядом вертелась та самая собака — старая, косматая Жужа.
— Елизавета Петровна умерла, — спокойно сказал Михаил, наклоняясь к собаке. Та тихо заскулила, ткнувшись ему в руку.
— Вот ведь беда, — вздохнул мужчина. — И что ж мне теперь? Дом-то за долги отберут. Может, выпьем за упокой?
Михаил молча зашёл. Он смотрел, как тот шаркает по дому, собирая вещи умершей. Снял со стены портрет — тот самый, где мать ещё молодая, красивая, с голубыми глазами.
Мужчина налил в стаканы мутную жидкость. Михаил поднёс к губам, но, не отпивая, вылил на пол.
— Продай собаку, — вдруг сказал он.
— Так ведь Жужка породистая, — замялся тот, мгновенно смекнув, что можно нажиться.
— Сколько? — холодно спросил Михаил.
— Да хоть тысяч пять, — неуверенно протянул собутыльник.
Михаил достал из бумажника пятьсот рублей и положил на подоконник:
— Этого достаточно.
— Ну, как знаешь, — пожал плечами мужчина, торопливо хватая купюру.
Они вышли во двор. Михаил позвал собаку, и та сразу побежала за ним. Он не оборачивался.
Когда проходил мимо мусорных баков, мужчина выкинул мешок с вещами Елизаветы. Из него выглядывал тот самый портрет — молодая женщина с ясными глазами.
Михаил остановился. Некоторое время стоял молча, потом поднял взгляд на небо и глубоко вдохнул.
Жужа прижалась к его ногам. Он наклонился, погладил её по голове и пошёл прочь.
Теперь он знал: прошлое наконец отпущено.
И пусть рядом была всего лишь собака, но она стала символом того, что человек может потерять всё — и всё же остаться живым, если способен на сострадание.
