— Твой-то опять где шляется? Уже третий день как к обеду не является, — усмехнулась соседка Клавдия, опираясь локтём на штакетник и прищурившись на мой двор.
— По делам он, — отозвалась я, не отвлекаясь от миски, в которой яростно вымешивала тесто.
Руки были в муке почти до плеч, пальцы месили пластичное тесто, превращая его в ровный, упругий шар.
Печь хлеба — дело привычное. Я, хоть и пекарь в деревне, но сегодня решила испечь буханки дома. Голова гудела от тугого пучка, но привычная боль уже давно стала такой же частью меня, как запах свежей выпечки, впитавшийся в кожу и одежду.
Майский ветер ворвался в кухню через открытое окно, донося аромат трав, треск мотора с далёкого поля и приглушённый мужской смех. Там где-то и Миша должен быть. По идее.
— Мам, я побежал! — Савелий чмокнул меня в щеку, подхватил рюкзак и исчез, оставив за собой лишь скрип половиц.
Глядя ему вслед, сердце невольно сжалось — копия отца. Те же взъерошенные волосы, тот же прищур, ямочка на щеке. Он — единственное, что ещё держит меня в этом доме. Дом, в котором последние месяцы веет холодом и тревогой.
Входная дверь распахнулась без предупреждения. На пороге появилась Анна Ивановна — свекровь, гроза всей округи. Цокая каблуками по дощатому полу, она оглядела кухню взглядом, который, казалось, мог прожечь насквозь.
— Варвара, — процедила она, растягивая «р», будто смакуя. — Ты бы хоть в зеркало взглянула. Всё как пугало огородное.
Я промолчала. С первого дня, как Миша привёз меня в эту деревню, она решила — не пара я ему. Не деревенская, руки не те, говор чужой. И за семь лет её мнение не изменилось.
— Всё тесто месишь своё, — уселась она на лавку, не сняв платка. — А толку? Мишка твой ужин остывший ест.
Стиснула зубы. «Мишка твой» — только если речь о проблемах. А так — «сынок мой», «мой Михаил».
— У него много дел, — ответила я, повернувшись к раковине. — Сезон, техника ломается.
— Конечно, дел полно, особенно ночных, — в её голосе зазвенело что-то едкое.
Я замерла, капли воды на руках остыли, как и я сама. Повернулась медленно:
— Что вы имеете в виду?
Свекровь выпрямилась, лицо её растянулось в довольной ухмылке.
— Муж твой у доярки ночевал, у Нюрки! — отрезала она, не сводя с меня взгляда. — Утром вышел от неё в штанах её отца, сам не свой, по двору как щенок слонялся. Видела сама.
Скалка выпала из моих рук, с грохотом ударилась о пол. Горло пересохло.
— Вы врёте… — прошептала я, хотя голос дрогнул.
Анна Ивановна пожала плечами:
— А зачем мне врать? Вся деревня уже шепчется. Одна ты, слепая, всё не замечаешь.
Мука рассыпалась облачком у ног. В голове крутилась только одна мысль: «Нюрка». Смех у неё звенит как звонок, глаза всегда с прищуром. Ни один праздник не проходит, чтобы она кого-то из чужих мужей не обняла, «случайно» не прижалась. И ведь мать Миши сама её чуть ли не в дом приводила, хвалила: мол, вот хозяйка, не то что ты, хлеб печёшь — а толку!
— Не верю я, — твёрже сказала я, но холод уже вползал в грудь.
Сцены последнего месяца пронеслись перед глазами: Миша, приходящий под утро, с запахом не солярки, а чего-то приторного, чужого. Его молчание, отстранённость, новые привычки… Как будто он пытался убедить сам себя в чём-то.
Анна Ивановна наблюдала с торжествующей ухмылкой:
— Не верь, не надо. Всё и так ясно. У Нюрки твой настоящий приют нашёл. А ты… хлебом своим и живи. — она встала, отряхивая крошки. — Настоящему мужику баба нужна настоящая.
Дверь за ней хлопнула, и только тогда я опустилась на колени, собирая рассыпанную муку дрожащими руками.
Весь день — как в тумане. Месила, растапливала печь, улыбалась покупателям. Всё как всегда, только внутри — пусто.
Савелий вернулся румяный, с разбитой коленкой, весело рассказывал, как забил победный гол. Я гладила его волосы, кивала, будто всё в порядке.
— А папа где? — спросил он.
— Работает. Скоро будет.
Ночью деревня погружалась в тишину. Я сидела у окна, глядя, как гаснут окна соседей. Свет у Зойки всё ещё горел, у Нюрки — тоже, наверное. Может, и Миша там.
Скрипнула калитка. Я не двинулась. Пусть думает, что сплю. Пусть оправдывается.
Он вошёл на цыпочках, от него пахло табаком, потом… и духами. Теми самыми.
— Варя? Ты чего не спишь?
— Где ты был вчера? — мой голос не дрожал, был чужим.
Он отвёл взгляд, затянулся с сапогами, почесал шею.
— У Витьки, мотор перебирали…
— Ты лжёшь, — сказала я тихо.
Он застыл.
— Почему ты так решила?
— Потому что утром тебя видели у Нюрки. В штанах её отца.
Миша резко обернулся. Его лицо исказилось от смеси эмоций: от удивления и гнева до безмолвного стыда и немой капитуляции. Он не стал отпираться. Просто потупил взгляд, не находя в себе сил даже для оправданий. Внутри меня что-то оборвалось. Я ожидала чего угодно — гневной отповеди, неуклюжих объяснений, попыток отрицания. Но не тишины, в которой он, молча, признал всё.
— Сколько? — кулаки сжались сами собой до боли.
— Варя… — он сделал шаг ближе, голос стал тише. — Давай не сейчас, Сава спит.
— Сколько времени ты мне лжёшь? — я осталась на месте, не двинувшись ни на шаг.
Он тяжело вздохнул и провёл рукой по волосам:
— Пару месяцев. Может, чуть больше…
Пару месяцев. Десятки дней и ночей, когда он возвращался поздно, рассказывал сказки про дела, тракторы, соседей… А я верила. Или, может, делала вид, что верю, потому что иначе не могла.
— Мама знала? — вопрос, ответ на который уже слышался внутри меня.
— Она… считает, что тебе не место здесь. Что ты не наша, не деревенская. Что Нюра больше подходит.
— Потому что я не доярка? Потому что не могу огурцы выращивать на глаз и не мотаю косынку крест-накрест? — я едко усмехнулась.
— Не в этом дело… — он отступил на шаг. — Просто с ней… всё проще. Без твоих этих расписаний, правил, без муки по кухне.
Мой смех сорвался резким, почти хриплым:
— Проще? У тебя сын, семья, и ты называешь это — «проще»?!
— Не кричи! — он схватил меня за плечи, резко, будто я была не человек, а мешок муки. — Ты не будешь мне указывать, ясно? Я сам решаю, где и с кем!
— Отпусти. — я вырвалась, дрожь пробежала по телу. — И не прикасайся ко мне. Не смей приходить сюда с чужим запахом на себе и рассказывать о своих «мужских решениях».
Мы стояли напротив, тяжело дыша. Я читала в его глазах растерянность и понимание, что всё разрушено. Он знал, что предал. И продолжал жить так, словно это было нормой.
— Мама? — голос Савелия разрезал напряжённую тишину. Он стоял в дверях, сонный и растерянный, глядя то на меня, то на отца.
— Всё в порядке, малыш, — я поспешила к нему, обняла, прижала. — Папа просто устал, мы уже всё выяснили. Пойдём, пора спать.
— Варя… — Миша сделал шаг, но я махнула рукой: не сейчас.
Уложив Саву и дождавшись, пока он уснёт, я вернулась. Миша сидел, сгорбившись, на кухне. Я не говорила ни слова — просто собрала в сумку самое необходимое.
— Мы идём к Тане. — только это и сказала, застёгивая молнию. — Потом я решу, что делать.
— Не уходи, — голос у него осип, глаза покраснели. — Я объясню. Пожалуйста.
— Объяснения были бы уместны два месяца назад, Миша. Теперь поздно.
У Тани прошла неделя. В какой-то дымке, через работу и улыбки, которые были только маской. Я вставала с рассветом, пекла хлеб, встречала Саву, говорила с соседями. А внутри — пусто.
Анна Ивановна пришла дважды. Сначала — кричать, обвинять, унижать. Потом — изобразить заботу. Таня, не церемонясь, выставила её за калитку.
— Сама впихнула её Мишке, а теперь орёт, — фыркнула она. — Пусть теперь с Нюрой и варится.
Сава стал молчаливее. Как-то вечером, когда я штопала очередные штаны, он тихо спросил:
— Мы к папе больше не вернёмся?
Иголка замерла в руке.
— Почему ты спрашиваешь?
— Бабушка приходила в школу. Сказала, что ты от него ушла.
Сердце сжалось. Как можно использовать ребёнка?
— Послушай, родной. Мы с папой сейчас решаем взрослые вопросы. Это не из-за тебя.
— А из-за тёти Нюры? Колька видел папу, он утром от неё уходил.
Я лишь кивнула. Он был ещё маленький, но деревня всё знала — дети в том числе.
— Да, частично из-за этого. Но мы справимся, я обещаю.
Прошла бессонная ночь. Я переворачивалась с боку на бок, пытаясь понять — что делать дальше. Строишь, любишь, веришь… а потом одна ночь всё стирает.
На десятый день Миша пришёл. Не домой — в пекарню. Стоял у двери, пока я вытирала столы, словно не знал, как подойти.
— Привет, — голос его был севшим, уставшим.
Я кивнула, не поднимая глаз.
— Я всё испортил, Варя. Но, правда, с Нюрой — всё, закончил. И с матерью — поставил точку. Если она ещё раз…
— Не надо. — я жестом остановила его. — Я не хочу слышать о них. Это ваши круги ада.
— Варя, — он встал на колени прямо среди муки и хлебных крошек. — Прости. Я был слаб. Я не хочу терять вас.
Я смотрела на него, и не чувствовала ничего — ни злости, ни боли. Только усталость.
— Хватит слов. Докажи делом. Если сможешь.
Он кивнул. И исчез.
Две недели — ни звонка, ни весточки. Я уже думала, что он сдался. А потом — аккуратно уложенные дрова у Тани во дворе. Починенный забор. Новые качели у школы.
Сава сиял:
— Папа починил! Обещал рыбалку на выходных!
Я не возражала. Он — отец. Пусть будет рядом.
Нюрку я встретила случайно. В магазине. Синяк на щеке под толстым слоем пудры. Кольцо на пальце. Слух: выходит замуж за Генку. Того самого, что недавно из тюрьмы.
— Анна Ивановна не угадала, — прошептала продавщица. — Теперь одна сидит. И сын не навещает.
Месяц прошёл. Миша работал без слов, без просьб. Он больше не ждал прощения — просто жил, делал, заботился.
— Варя… — однажды остановил меня. — Можно Саву на вечер заберу? Мы баню с мужиками топим, он просится.
Я взглянула на него. Неуверенность. Страх быть отвергнутым.
— Привези к девяти. И… можешь зайти на чай. Просто поговорим.
Он улыбнулся. Настояще. Без фальши.
— Обязательно.
Я смотрела им вслед, вдыхая воздух заката. Я не простила. Но дала шанс. И, быть может, мы начнём сначала — уже по-другому, не из привычки, а из осознанного выбора. Через пару дней мы вернулись домой. Не как раньше, а как заново собранная семья, которой только предстоит проверить себя на прочность.
