— Тройняшки?! Вы просто герой, Валентина Николаевна! Все трое здоровенькие — мальчик и две прелестные девочки. Это же настоящее чудо!
— Я ведь просто мама, — тихо улыбнулась я сквозь измождение, едва осознавая, что произошло за последние восемнадцать часов.
Это действительно было чудо… вперемешку с паникой. Первые дни после родов прошли, как в тумане — от усталости и восторга. Я лежала на узкой больничной койке, пытаясь набраться сил, и думала, как Федя отреагирует, когда увидит наших малышей. Лёшка — вылитый он, а девчонки — темноволосые, совсем в меня. Медсестры пообещали принести их, как только завершатся последние анализы.
Я ждала Фёдора уже на следующий день. Но он не пришёл. Позвонила на почту — может, просто не смог добраться? В леспромхозе как раз шёл обход делянок — вдруг задержался?
На третий день медсестра принесла передачу. Банка с компотом, пирожки с творогом, аккуратно сложенные пелёнки. Не от мужа. От соседки. В пакете — клочок бумаги: «Федька опять запил, Валя. Думаем, дед Григорий тебя заберёт. Ты держись, мы не бросим». Подписи — Таня, Вера и Зоя.
У меня вспотели ладони. Ещё несколько дней назад я была обычной сельской женщиной в ожидании малыша. А теперь — мать троих, которых отец даже не пришёл увидеть. Внутри поднималось ощущение предательства, густое и тяжёлое. Снаружи шёл снег — равнодушный, спокойный, как сама судьба.
Послышались шаги в коридоре. Медсестра выглянула:
— Валентина, за тобой Григорий приехал. Сказал, возле пищеблока ждёт, на телеге. Представляешь?
Она помогла мне собрать узелки, пеленала малышей с такой сноровкой, будто это её собственные дети. — Держи, — передала мне крошечный свёрток. — Это старшая дочка.
Я взяла Алёнку. Такая тихая, такая серьёзная. Родилась на пару минут раньше Вики — врач отметила. Вику я так и назвала — в надежде, что будет бороться. А сына назвала в честь дедушки — Лёшкой.
Когда мы вышли из здания, я шагала медленно, каждый шаг отзывался тянущей болью в пояснице. У крыльца стоял дед Григорий с телегой, запряжённой гнедой. Завидев нас, он уронил самокрутку в снег.
— Ну, матушка, поехали, — бережно взял у медсестры двух младенцев, уложил их в тёплые одеяла, заботливо устроенные на дне телеги. — Прорвёмся.
Дорога до деревни прошла в молчании. Снег становился всё гуще, но колея была укатана, и телега медленно катилась сквозь зимний пейзаж. Григорий что-то бормотал себе под нос, подгонял лошадь лёгкими взмахами. Мы проехали поля, мост через ручей, и, наконец, показалась знакомая крыша.
— Терпи, — сказал он, помогая мне сойти.
Я не хотела даже на секунду оставлять малышей, но нужно было разжечь печь, открыть замёрзшую дверь. Дед нёс люльки первым. Я вошла следом… и застыла на пороге. Посреди комнаты стоял Фёдор, перед ним — чемодан, вещи разбросаны по полу. Он посмотрел на меня так, будто увидел чужую женщину.
— Ты чего?.. — голос у меня дрожал. — Что ты делаешь?
— Я не справлюсь. Не ждал троих. Прости. — Он смотрел сквозь меня, не фокусируясь на лице.
Григорий аккуратно поставил люльки у печки. Лицо его налилось багровым, вены на шее вздулись.
— Совсем рехнулся, Федь? Бросаешь жену с младенцами? — его голос был грозным.
— Не лезь, старик! — отмахнулся Фёдор, возвращаясь к чемодану.
— Ты совсем без совести остался! — дед схватил его за плечо, но Фёдор вывернулся, застегнул чемодан, и, бросив взгляд в сторону детей, молча вышел. Через крыльцо, через двор, за калитку — и растворился в снегопаде. Будто его никогда и не было.
Я опустилась на пол. Внутри — пустота. Я дышала, но всё замерло.
Первый год был похож на бой без передышки. Я просыпалась с рассветом, ложилась под утро. Всё повторялось: кормление, пелёнки, крик. Стирала вручную, выжимала — пальцы трескались, руки в мозолях. Иногда казалось, я просто выживаю на автомате.
Деревня молча помогала. То кувшин молока утром на крыльце, то кулёк с крупой, то дрова под навесом.
Чаще всех приходила Таня. Купала малышей, показывала, как делать смесь, когда молоко ушло. — Держись, Валюша. Федька дурак, а ты — сильная. Бог не зря троих дал.
Дед Григорий заходил каждый вечер. Смотрел, чтобы печка топилась, окна не продувало. Однажды привёл бригаду: отремонтировали сарай, заменили доски на полу, законопатили всё.
Когда начались морозы, Вера принесла шерстяные носочки — по три пары каждого размера. Малыши росли — худенькие, но с живыми глазёнками.
К весне они начали улыбаться. Алёнка — спокойная, мудрая. Вика — капризная, громкая, требующая всего сразу. Лёшка — вертлявый, живой, тянулся ко всему.
Летом я начала жить заново. Люльку вязала на спину, остальных сажала в тележку — и в огород. Работала между кормлениями, между часами сна. О Фёдоре почти не вспоминала. Только слышала от людей: пьёт, шатается по соседям.
Ненависти к нему больше не было. Только любовь к детям и вечная усталость.
К пятой зиме стало легче. Дети пошли в садик. Я устроилась в библиотеку — на полставки. Приносила домой книги, читала по вечерам.
В ту зиму в деревне появился новый слесарь — Андрей. Крепкий, с седыми висками и серьёзным лицом. Пришёл в библиотеку в метель:
— Добрый день. Есть что-то почитать? Дюма подойдёт?
Я дала ему потрёпанных «Трёх мушкетёров». На следующий день он вернулся — с деревянной игрушкой.
— Детям, — протянул. — Я люблю работать руками.
С тех пор стал приходить часто. Игрушки, книжки, просто поболтать. Лёшка бежал к нему, показывал палки, просил вырезать меч. Девочки сначала сторонились, но потом привыкли.
Весной он принёс мешок картошки. — Для посадки. Хорошая.
— Спасибо, конечно, но мы справляемся…
— Знаю. Все знают. Но помощь — не слабость.
Лёшка вбежал на крыльцо:
— Дядя Андрей! Пошли меч делать!
— Пошли. И девочкам что-нибудь сделаем.
Я смотрела им вслед. И сердце сжалось от тепла.
Летом Андрей стал бывать чаще. Работал в огороде, чинил, играл с детьми. Девочки болтали с ним, делились своими секретами. А мне рядом с ним было спокойно.
Осенью, когда дети легли спать, мы сидели на крыльце.
— Валентина, — Андрей повернулся ко мне. — Я хочу остаться. Не просто помогать, а быть рядом. Детей люблю, как своих.
В его глазах не было лжи. Я смотрела на звёзды. И вдруг поняла: судьба забирает, чтобы потом подарить больше. Нужно только дождаться.
Пятнадцать лет, что пролетели со дня рождения детей, ощущались словно одно дыхание. За это время наш двор преобразился до неузнаваемости: появился прочный забор, дом обрел новую крышу, а в аккуратном сарае мирно кудахтали куры. Андрей собственными руками построил веранду — просторную, светлую, с панорамными окнами, через которые по вечерам лился мягкий закатный свет.
Теперь именно здесь мы проводили большую часть вечеров всей семьёй. Лёшка, уже высокий подросток с внушительным ростом, уверенно возвышался над Андреем почти на полголовы. Его ладони были покрыты мозолями — всё лето он работал в кузнечной мастерской колхоза, возвращаясь домой с запахом железа и гари.
Алёна готовилась к экзаменам, мечтая в будущем поступить в педагогический. А Вика, неугомонная мечтательница, исписывала десятки тетрадей своими рифмованными строками, уносясь мыслями далеко за пределы деревни.
Я снова вернулась работать в школьную библиотеку, уже на полную ставку. Ребята называли меня «Валентина Николаевна» — с уважением и теплотой. Иногда, когда педагоги болели, меня просили провести урок — литературу или русский. Сидя перед классом, я говорила с детьми не только о правилах и текстах, но о жизни, выборе, силе характера.
Андрей стал незаменимым мастером в нашей деревне. Открыл мастерскую рядом с домом — ремонтировал всё подряд, от дверных замков до моторов. Лёшка часто бывал рядом, перенимая у него знания и навыки. Дети давно называли Андрея «папой», а он — сына и дочерей.
В тот июньский день, когда мы всей семьёй возвращались с выступления Вики, произошёл один из тех разговоров, которые остаются в памяти навсегда. На крыльце школы кто-то окликнул Андрея. Мы обернулись — у забора стоял Фёдор. Время не пощадило его: лицо опухшее, одежда изношенная, осунувшаяся фигура. Он сделал несколько неуверенных шагов.
— Андрюха… выручи… дай до пенсии хоть десятку… — сипло произнёс он, с трудом разжимая губы.
Лёша нахмурился:
— Мам, это кто?
На миг всё замерло — сердце пропустило удар. Мой сын не узнал человека, который когда-то был его отцом.
Алёна встала между нами и Фёдором, будто инстинктивно прикрывая меня. Вика спряталась за Андрея, и он, не раздумывая, положил ей руку на плечо.
— Сейчас, — спокойно сказал Андрей, достал кошелёк и протянул десятирублёвую купюру.
Фёдор приблизился, волоча ноги, и задержал взгляд на детях. Я заметила, как он словно пытается разглядеть в них знакомые черты. Но эти дети изменились. Они стали другими. Хотя глаза Лёши — всё те же, как у Фёдора когда-то, много лет назад.
— Это твои? — спросил он, кивая на троицу.
— Наши, — твёрдо ответил Андрей и передал ему деньги.
Фёдор взял купюру, задержался на секунду, затем повернулся и медленно побрёл прочь, ссутулившись, одинокий, исчезая вдоль улицы.
— Мам, а кто это был? — поинтересовалась Вика, когда мы вернулись во двор.
— Когда-то я его знала, — ответила я, закрывая калитку за нами. — Очень давно.
В тот вечер, как обычно, мы собрались за столом на веранде. Андрей, с улыбкой, делился смешными случаями из мастерской. Лёшка рассказывал о планах на лето, Алёна спорила с Викой о прочитанных книгах. А я сидела и слушала, ощущая, как сердце наполняется глубокой благодарностью за всё, что у нас есть.
Поздно ночью, когда дети уже разошлись по своим комнатам, мы с Андреем остались вдвоём на веранде. Он держал мои ладони в своих — так же нежно, как в первый раз.
— О чём задумалась, Валюш? — тихо спросил он.
— О жизни, — ответила я, глядя сквозь стекло на звёзды. — Долгое время я не могла понять, почему всё произошло так. Почему Фёдор ушёл, почему пришлось пройти такой путь. А сейчас понимаю: если бы не та боль, я бы не узнала, сколько во мне силы. Если бы он не исчез, ты бы не вошёл в мою жизнь.
Андрей молчал, лишь крепче сжал мои пальцы.
— Я не уверена, что знаю, что делает одних людей слабыми, а других — крепкими. Но знаю точно: жизнь не заканчивается, когда рушится что-то важное. Наоборот — именно тогда она начинается. Только с нуля. Только с любовью.
Я не жалела ни об одном дне. За эти пятнадцать лет было всё — и слёзы, и бессонные ночи, и страх, и усталость. Но всё это привело к нашему сегодняшнему вечеру — полному мира, уюта и покоя. К дому, где звенит детский смех. К мужчине, который смотрит на меня не как на тень прошлого, а как на своё настоящее.
