Когда раздался звонок от Лиды из приюта, я как раз включала чайник.
— У нас тут есть одна собачка, — сказала она. — Тихая. Ест плохо, на людей почти не реагирует. Я подумала — может, тебе подойдёт.
Я замерла. Чайник зашумел, затрещал, будто тоже почувствовал тревогу.
— Рекса ведь не стало всего три месяца назад…
— Я помню. Но ты говорила, что не можешь жить без собаки. А эта… ну, ты просто приедь. Посмотри на неё.
В тот же день я собралась. Был март, промозглый и сырой. Снег не таял, а превращался в грязную кашу.
Лида встретила меня в синим платке и резиновых сапогах. Провела через вольеры, где пахло соломой, кормом и какой-то щемящей тоской.
— Вот она, — указала Лида. — Муха.
Я остановилась. В углу клетки, свернувшись в плотный клубок, лежала чёрная, худая собака. Уши прижаты, взгляд испуганный.
— Она мне не подходит, — сказала я, едва взглянув. — Она меня боится.
— Она всех боится. Мы её нашли в складском помещении, привязанной. Без воды, без еды. Вероятно, её держали как охранную, а потом бросили. Никто не признаётся.
Я лишь кивнула.
— Мы месяц к ней подступались. Ни звука. Ни лая, ни рычания. Просто дрожит и смотрит. Я таких почти не встречала.
Я вновь посмотрела в угол.
— Муха? — позвала я тихо.
Собака не шевельнулась. Только глаза мелькнули — и снова замерла.
— Она не знает, что значит — доверять, — прошептала Лида. — Но, может быть, ты сумеешь… Я просто подумала: вдруг ты именно та, кто ей нужен.
Я размышляла сутки. Бродила по квартире, вспоминала Рекса, смотрела на пустой коврик у двери. А утром написала ей:
— Забираю.
Первые дни с Мухой были словно в тумане. Она жалась под столом, не пила, если я была рядом, не спала, пока я её видела.
Я говорила с ней так, будто с ребёнком:
— Всё в порядке, ты дома. Тебя никто не тронет.
Она не реагировала. Ни ушами, ни взглядом, ни движением.
Я не тянулась к ней. Просто сидела поблизости. Оставляла еду и уходила. Подглядывала из кухни — ела быстро, словно воровала.
На прогулке жалась к земле, каждый шаг — с оглядкой, с замиранием.
Машина проезжала — ложилась. Шорох сзади — замирала.
Однажды подошла соседка, Валентина Петровна:
— Это новенькая?
— Да.
— Бедная… Видно, многое пережила.
Я молча кивнула.
Прошёл месяц. Потом другой. Муха стала выходить из-под стола, но только ночью. Я слышала её шаги по полу, а утром ничего не напоминало о ночной активности. Ни игрушка не тронута, ни миска не сдвинута.
Однажды она легла у двери. Увидела, что я заметила — поднялась и ушла.
Через три месяца впервые взяла у меня еду с руки. Осторожно, почти боясь.
Я не пошевелилась.
— Молодец, — прошептала. — Хорошая девочка.
Она тут же отошла. Но не убежала.
Я не ждала чудес. Радовалась мелочам.
Теперь она не ложилась на землю при каждом шаге. Иногда — наблюдала за мной. Просто смотрела.
Как-то ночью проснулась и увидела: Муха сидит у двери в спальню. Просто смотрит. Я закрыла глаза, сделав вид, что не вижу. Не хотела её спугнуть.
Летом мы поехали на дачу. Там было тихо: сад, огород, яблони.
Первый день — под крыльцом. Второй — осторожно вышла к траве.
На третий — подошла к миске, пока я стояла рядом. Почти чудо.
Я стала говорить с ней чаще.
— Знаешь, раньше был у меня пёс, Рекс. Он всегда вылизывал ложку после йогурта…
— А ты гладиться не любишь, да? Ну ничего. Я тебя и так люблю. Просто будь рядом.
Муха слушала. Уши дрожали. Но не уходила.
Однажды вечером, когда солнце уже опустилось и я варила компот, за забором что-то хлопнуло. Муха метнулась под стол. Затаилась, тряслась всем телом, глаза закатились.
Я села рядом, не касаясь.
— Всё хорошо. Всё уже позади, родная.
Она не вышла. Только через час — осторожно, медленно.
И в ту ночь не ушла в угол. Легла в прихожей. Рядом.
А потом был тот вечер — тихий, ничем не примечательный. Я сидела с вязанием, пила чай.
И вдруг — шаги. Муха подошла. Легла рядом. Потом — прижалась. Посмотрела в глаза.
В этом взгляде было всё: страх, боль, сомнение. И… доверие.
Я затаила дыхание, осторожно протянула руку, коснулась её уха.
Она не отпрянула. Только вздохнула и закрыла глаза.
С того дня всё изменилось.
Теперь она не пряталась. Не вздрагивала от каждого шороха. Не сторонилась.
Она всё ещё была молчалива. Но эта тишина была пронизана спокойствием.
Когда я уходила — она ждала у двери.
Когда возвращалась — встречала. Не прыгала. Не лаяла. Просто сидела. Смотрела.
Осенью мы снова были на даче.
Муха гуляла по участку — неспешно, внимательно.
Однажды калитка осталась приоткрытой. Я заметила это спустя полчаса. Сердце ушло в пятки. Вышла на улицу. Пусто.
Звала. Молча.
А она — сидит у ворот. Просто ждёт.
Я села рядом.
Обняла.
Муха ткнулась носом в ладонь.
И не ушла.
У нас появился ритуал: вечер, чай, кресло — и она рядом.
Каждый раз. Без команд, без слов. Просто была.
Однажды я задержалась. Она подошла, толкнула носом:
— Пора, — будто сказала.
Соседка заметила:
— Ну, подружились?
Я улыбнулась:
— Она теперь своя.
— Я думала, не получится. Сильно она травмирована.
— Сильно. Но, наверное, любовь лечит.
Теперь она позволяет себя гладить. Не всегда. Не всем. Только мне.
Если кто-то тянет руку — отходит. Но не пугается. Смотрит на меня.
Я говорю:
— Всё хорошо. Я с тобой.
И она верит.
Прошёл почти год.
Я уже не помню, как это — быть одной.
Ночью слышу её дыхание.
Тихое.
Ровное.
Она спит.
На коврике у двери.
Как будто всё ещё охраняет.
Но я знаю — не дом.
Меня.
Я как-то показала ей старое фото. Там был Рекс.
— Он бы тебя полюбил. Он был добрым.
Муха посмотрела. Понюхала.
Легла рядом.
Голову — мне на колени.
И в этот момент я поняла:
Она простила.
Она поверила.
Она больше не ждёт боли.
Она — дома.
Теперь у неё есть игрушка — мягкая мышка. Несёт в зубах. Ложится рядом. Смотрит.
Говорит глазами:
«Это моё. Это — твоё. Мы вместе».
Когда кто-то спрашивает:
— Ну как она?
Я улыбаюсь:
— Она — моя.
И в один вечер, когда мы снова сидели рядом, я посмотрела на неё.
Муха подняла взгляд.
Смотрела долго.
Спокойно.
Мягко.
И я услышала без слов:
— Я — твоя. И ты — моя.
Если у вас тоже была такая история — расскажите. Поделитесь в комментариях.
