— Ну что, Лапка, — тихо обратилась я, присаживаясь на край маминої кровати. Такса даже не шелохнулась — лежала, отвернувшись мордой к стене, уткнувшись в подушку, пропитанную маминым запахом. Лишь еле заметное движение хвостом выдало, что она меня услышала.
С момента похорон прошли три дня. Я приехала, чтобы заняться мамиными делами: упаковать одежду, разобрать документы, выбросить лекарства. Всё как обычно — хлопоты, которые остаются после человека. И, конечно, осталась Лапка. Ей уже четырнадцать лет, зрение почти не осталось, ходит с трудом.
Честно говоря, я не понимала, зачем мама до последнего держала её. Лапка писалась, ничего не слышала, всё время спотыкалась. Я не раз намекала: «Может, хватит мучить животное?» Ветеринар говорил то же самое, хоть и аккуратно: «В таком возрасте это уже не жизнь».
Но мама каждый раз повторяла: «Не смогу, Леночка. Это будет предательство».
Я считала, что это просто жалость. Мама и голубей подкармливала, и бродячих котов. Добрая была до наивности.
Теперь я сидела и думала — что делать с Лапкой? Забрать к себе? Но у меня пятый этаж без лифта, однушка, работа почти до ночи, кот-неврастеник. Какой ей смысл? В таком возрасте, да ещё таскать её на руках по лестницам…
В ящике прикроватной тумбы я наткнулась на старые фото, перевязанные резинкой. Открываю — мама ещё молодая, я девчонкой, папа… А на одном снимке он держит щенка с длинными ушами. На обороте подпись: «Лапка, 2009». Так это он её принёс?
Дальше фото: папа учит щенка команде, папа и Лапка смотрят телевизор, папа в саду, а она рядом в траве. Я вдруг всё это вспомнила — куда он, туда и она. На дачу, на рыбалку, даже в машину брал.
Когда он заболел, Лапка почти не отходила от его кровати. А после его смерти… Я приезжала к маме редко. Всё время была занята: развод, проблемы на работе. Думала, мама справится. А ведь ей было тяжело.
На следующее утро я пошла за кормом. У подъезда встретила Тамару Николаевну с третьего этажа. Поговорили. Она спросила: — А с собакой как будешь? — Я не знала, что ответить.
— Знаешь, — сказала она, — после смерти Владимира Петровича твоя мама словно исчезла. Несколько месяцев из квартиры не выходила. Я носила ей продукты, а она через щелку забирала сумки — и всё. Ни слова. А потом я заметила, что она стала с кем-то говорить. Сначала думала — телевизор. А оказалось — с Лапкой. Рассказывала ей про мужа. Как он любил жареную картошку, как ругался с телевизором. И собака слушала.
— Наверное, просто от одиночества, — попыталась я объяснить.
— Нет. Это было не просто. Она часто повторяла: «Только Лапка помнит его живым. Не в болезни, а здоровым, каким он был. Когда мы были счастливы».
Я почувствовала, как под кожей бегут мурашки. А когда поднялась в квартиру, посмотрела на Лапку иначе. Я подошла, погладила её по голове, прошептала: — Лапочка… Ты правда помнишь папу?
Она встала, подошла и положила морду мне на колени. Точно так же, как делала с ним. И в этот момент я поняла: мама держала Лапку не из жалости. Она была связующим звеном между прошлым и настоящим. Живым воспоминанием о муже.
— Прости меня, — прошептала я. — Я думала, ты просто старая собачка.
Я взяла её на руки, села в мамино кресло и начала рассказывать: — Помнишь, как он тайком подкармливал тебя косточками из супа? Мама ругалась, а он смеялся. — Помнишь, как он называл тебя штурманом, когда вёз на дачу? А ты сидела на переднем сиденье, гордая…
При слове «штурман» Лапка повела ухом. А когда я упомянула про красные тапочки, она тихонько заскулила. Я продолжала, а она слушала, как будто понимала каждое слово.
Ночью она спала рядом, тёплая, тихая. Утром я уже не сомневалась — забираю. Всё равно. Пусть неудобно. Пусть хлопотно. Но теперь я знала: она — часть папиной жизни, та, что жива.
Я собрала её вещи: миски, подстилку, игрушки. Перед уходом ещё раз оглядела квартиру. В маминой комнате пахло духами, в папиной — старой кожей и табаком. Всё, что осталось.
— Пойдём, Лапочка, — сказала я. — Теперь ты будешь со мной.
Она подошла к двери, оглянулась, как будто прощалась. Я пообещала: — Там будет не хуже. Обещаю.
В машине она сидела у меня на руках и смотрела в окно. Мимо проезжали знакомые улицы. Когда мимо парка — повернула голову и долго смотрела в ту сторону. Наверное, вспоминала.
Дома я устроила ей тёплый уголок у батареи. Барсик фыркал, но привык. Теперь они лежат рядом.
Каждый вечер я рассказываю Лапке истории о папе. О том, каким он был — весёлым, добрым, живым. И когда она кладёт лапу мне на руку, я знаю — она помнит.
Недавно я показала ей фото. Она посмотрела, ткнулась носом — и тихо заскулила.
— Узнаёшь, да?
Соседи спрашивают — зачем старая собака? А я отвечаю — она носит в себе память. Пока она рядом, папа тоже где-то здесь.
А ещё я наконец поняла — мама так сильно любила папу, что не смогла отпустить даже собаку, которая его помнила. Теперь я берегу её — и папу, и Лапку. Пока живы воспоминания, жив и человек.
— Спасибо, мамочка, — иногда шепчу я. — Спасибо, что сохранила её. Теперь она — моя.
Лапка приподнимает голову, смотрит туда, где, кажется, уже никого нет — и тихо подвывает. Как будто говорит: «Я помню. Мы помним».
Вчера ветеринар сказал, что Лапке недолго осталось. Сердце слабое, почки тоже. Месяц, может несколько.
А когда её не станет, я буду всё равно помнить. И папу, и её. И то, как они друг друга любили.
