— Петрович, пора, — говорю ему, и он неторопливо поднимается с коврика у двери.
Не тянется, не зевает, просто встаёт и направляется к выходу. Он знает: настало время.
Уже третий год подряд каждое утро у нас проходит одинаково. Я собираю удочки, складываю в рюкзак стульчик, беру термос с чаем, а он — уже у двери, ждёт. Выходим — он всегда рядом. Через двор, через дорогу, по знакомой тропинке к реке. Всего метров триста.
Шагает рядом. Иногда, правда, отвлекается на птиц или шорохи в кустах, но быстро возвращается. Серый с полосками, белые лапки и одно ухо надорвано — как напоминание о прежней, уличной жизни. Морда у него серьёзная, взгляд внимательный, будто всё понимает.
В первое время соседи удивлялись. Особенно Борис Сергеевич с пятого этажа никак не мог смириться:
— Василий Иванович, вы что, совсем? Кота на рыбалку таскаете? Он же у вас рыбу не ест!
— Не ест, — кивал я. — Зато молчит.
Он смеялся, но не понимал. А я-то знал: с Петровичем легко. Он не требует, не мешает. Просто рядом.
Появился он у меня осенью, три года назад. Пошли дожди, я тогда ещё на завод ходил. Возвращался поздно — и каждый вечер у подъезда в картонной коробке сидел он. Худой, промокший, но молчаливый. Ни разу не мяукнул, не подошёл. Только смотрел.
Раисы Михайловны, моей жены, к тому моменту уже два года как не стало. Рак. Всё быстро — обследование, лечение, и через полгода её не стало. С тех пор тишина дома стояла такая, что звенело в ушах.
В тот вечер дождь хлестал особенно сильно. Поднимался я по лестнице, слушал, как по козырьку вода лупит, и подумал: а вдруг завтра он уже не придёт? Пропадёт, замёрзнет. Или уйдёт искать, где теплее.
Вернулся обратно. Он сидел, как и всегда, в коробке. Мокрый насквозь, грустный.
— Ну что, замёрз? — спросил я.
Он посмотрел, не пискнул даже. Просто встретил взгляд.
— Ладно, — сказал я. — Пойдём, обсохнешь.
Поднялись вместе. Он за мной шёл по ступенькам, оставляя мокрые следы. Дома сразу под батарею — греется. Я ему молока налил, курицы варёной дал. Поел, вымылся и заснул прямо на коврике.
Проспал до самого утра. Потом подошёл ко мне, сел рядом, и я понял — останется.
Назвал Петровичем. В честь покойного тестя — тот тоже был молчун, но человек серьёзный. Как и этот — взгляд рассудительный, голос не подаёт, а рядом всегда.
На рыбалку впервые пошли через месяц. Вышел — он у двери уже, будто ждал. Я усмехнулся:
— Только молчи, и в воду не лезь.
И не полез. До берега дошли, я всё разложил, сел. Он походил, всё обнюхал, нашёл себе пригорок поблизости, сел. И сидел. То умоется, то вытянется, но не мешал. Рыба клюёт — он наблюдает, но не лезет. Домой — сам встаёт, первым на тропинку.
С тех пор каждое утро он у двери, как только видит, что я к рыбалке собираюсь.
Место у нас своё. В заводи, где течение медленное, тень от старого дуба. Удобно. Я сижу, Петрович — сбоку, всё поле обзора у него. И поплавок, и подходы к берегу.
Мало разговариваем. Я иногда что-то говорю, он молчит. Но так даже лучше. У каждого своё занятие — у меня удочка, у него — наблюдение.
Клюёт — я тяну, он смотрит. Не поймал — будто сочувствует.
Рыбаки чужие подходят иногда, удивляются:
— Да вы гляньте! Кот на рыбалке! Приучили?
— Сам привык. Ему тишина нравится, — отвечаю.
А Петрович в такие моменты только в воду глядит, не отвлекается.
Один раз Максим, соседский мальчишка, пришёл:
— Дядя Вася, можно кота погладить?
— У него спроси.
Петрович обнюхал протянутую руку, помедлил и разрешил. Даже замурлыкал немного.
— Классный у вас кот, — сказал мальчик.
— А как же, — согласился я.
Но Петровичу было не до детских восторгов — он сразу вернулся на наблюдательный пункт.
Так всё и шло до октября прошлого года.
Я заболел. Думал — простуда. А через неделю слёг. В больницу. Диагноз — тяжёлая пневмония. Лечили долго. Месяц в палате. Катя, племянница, навещала, продукты приносила. За котом тоже смотрела.
— Он у вас чудит, — рассказывала. — Утром к двери, потом к окну, как будто вас ждёт. И так каждый день.
— Привык. Потерпи, скоро вернусь, — отвечал я.
Но дома легче не стало. Сил не было. До кухни дойти — уже подвиг. А до реки? Немыслимо.
Петрович подходил каждое утро. Садился рядом с кроватью. Не ныл, не просил. Только смотрел.
— Потерпи, скоро пойдём, — шептал я.
Прошёл ноябрь. Наступил декабрь. А я всё лежал. Петрович — ждал.
В январе Катя сказала:
— Он днём куда-то уходит. К обеду исчезает, вечером возвращается. Я думала, к соседям, но никто не видел.
— На улицу выходит?
— Да. Следов не нашла, но я подозреваю…
На следующий день она позвонила:
— Дядя Вася… Он к реке ходит. Туда, где вы всегда были. Сидит там.
— Сколько?
— По два-три часа.
Я лежал, представлял: Петрович на берегу. Один. Смотрит на место, где раньше я сидел.
Больше не смог. В марте, когда чуть полегчало, поднялся. Одевался медленно, шагал с трудом, каждый десяток метров отдыхал.
Дошёл.
Он там был. Сидел, как всегда. Только теперь — один.
— Петрович, — позвал я.
Он повернулся. Секунду не верил. Потом подошёл. Не спеша. Как всегда. Молча ткнулся носом в ладонь.
Сел рядом. Молча.
— Прости, что долго не приходил, — сказал я.
Сидели, смотрели на воду. Тихо. Лёд у берега. Но мы вместе.
— Завтра с удочками приду.
Он посмотрел. Понял.
С тех пор мы снова ходим. Не каждый день. Но вместе.
Иногда Максим прибегает:
— Дядя Вася, вы всегда с котом?
— Всегда.
— Но он же рыбу не ест.
— Так ведь главное — не рыба.
— А что?
— Главное — с кем ты рядом.
Петрович посмотрел на меня. Как будто всё понял.
Вчера опять ловили. Карасики, один окунь. Он каждый раз поворачивал голову, когда вытаскивал.
Когда домой пошли — он первый. Не спеша. Ждал, пока я соберусь.
Дома он — на коврик. Я — чай заварил, рыбу почистил, пожарил. Ему — кусочек. Не рыбак, но любит угощение.
Поел, сел рядом. Мурлычет.
— Завтра пойдём?
Глядит. Молча. Но я знаю — да. Обязательно пойдём.
Мы с ним не просто рыбаки. Мы — напарники. В этом и есть всё главное.
Если у вас была похожая история — напишите. А чтобы не пропустить новые — подписывайтесь. Будет ещё. Душевно.
