Хорошо охотники волков тогда разогнали — ушли из леса, только один щенок остался. Слишком уж был хилым и мелким, даже зубами его не тронули, видно, решили — всё равно не выживет…
В семье Клима с Евдокией было пятеро детей: четыре сына и одна дочка. По крестьянским меркам — не так уж и много. Да только после девочки Дуня больше забеременеть не могла, как ни старалась.
Детвора росла в любви, в заботе. Родителям помогали, как умели. Хозяйство крепло с каждым годом.
Радовались Клим с женой, представляя себе старость с детьми рядом. Помощь, поддержка — надёжный тыл…
Но всё меняется. Повзрослели дети: Прасковья замуж вышла, Ефим подался в город, Фёдор построил себе дом рядом, но всё равно жил отдельно.
В старом доме Коровиных остались только Лука и Егор, но и у них девки на примете — собирались под венец.
И вот когда никто уже не надеялся, Евдокия вдруг забеременела. На сороковом году.
Сына назвали Матвеем — имя, означающее «дар Божий».
Мальчик рос в любви, в заботе — окружённый теплом. Но после родов Дуня стала понемногу чахнуть, слабеть, как будто что-то в ней надломилось.
Клим водил её к местному знахарю — Фролу, но тот только развёл руками и дал трав.
— Прости, Клим, — покачал головой старик, — не справлюсь я с этой болезнью. Разве что поддержу немного, да дни её продлю.
Опечалился Клим, а Дуня его успокаивала:
— Не горюй раньше времени. Сколько отпущено, столько и проживу. Ты вот за Матвеем гляди, Егору свадьбу помоги сыграть, Луке — дом построить.
Так и было: Луке поставили дом, Егору справили свадьбу. Только Дуня к невестке с душой не прижилась — чуяла в Парашке зависть да злость. Пока Дуня ходила, та старалась угождать, но стоило женщине слечь — начала Парашка власть над всеми брать.
Егор был по характеру мягким, молчаливым. Клим пытался наставить сноху, да как жена окончательно слегла — сник, ушёл с головой в уход за ней.
Когда Матвею исполнилось семь, не стало матери. У Егора с Парашкой уже и свои дети бегали. И чем дальше, тем хуже становилось.
Парашка орала на Матвея, нагружала по дому, издевалась. Клим от горя запил. Пока был трезв — ругался с невесткой, а как снова напивался — пропадал в себе. Так два года и прожили. Матвей терпел, старался не попадаться под горячую руку, но было ему тяжело — не от работы, а от обид и несправедливости.
Потом умер и Клим. Парашка больше себя ни в чём не сдерживала. Люди в деревне слышали, как она кричала на мальца:
— Нищеброд, обуза, бездельник! Родили поскрёбыша на мою голову. Кабы ты сдох наконец!
Однажды она велела Матвею в лес за хворостом. Парнишка принёс целую охапку, а она, только увидев, закричала:
— Это ж не хворост, а одна труха. Где ты это насобирал, дурень! Возвращайся и собери нормальное.
Матвей выронил охапку прямо во дворе, и, как был — в старых портках да рубахе, — сорвался с места и убежал. Бежал, пока мог, пока слёзы не застилали глаза, пока лес не поглотил его.
Фрол закрыл за собой скрипучую дверь, перекинул через плечо мешок — собирался за травами, что к обеду силу набирают.
Щенок выскочил под ноги.
— Нет, Мошка, тебе со мной ещё рано, — усмехнулся он, глядя, как волчонок вьётся вокруг.
Подобрал он его недели три назад. После облавы на волков. Девки деревенские жаловались — страшно в лесу, стая пугает. Вот и пошли охотники — прогнать зверя. Всех разогнали, только один остался, хилый. Даже сородичи не стали добивать — мол, всё равно не выживет.
Фрол подобрал, выходил, выкормил. Назвал Мошкой — возится, как мошка, всё мечется, а взлететь не может.
Идёт старик к заповедной полянке, да вдруг слышит — кто-то плачет. Глянул — мальчишка в кустах. Щуплый, лохматый, вжал голову в колени и ревёт в рукав.
— Эге, это ж откуда ты тут, плакса? — прищурился Фрол.
— Я Матвей Коровин, — ответил мальчик, тихо.
— Вот как! И чего ж ты, Матвей Коровин, в лес забрался, да ревёшь один? — старик опустился рядом.
Матвей посмотрел на старика с белыми волосами и бородой — показался он ему странником каким-то, важным. Подполз ближе и уткнулся в острые колени, зарыдал сильнее.
— Ну, ну, поплачь, коли на душе тяжело, — гладил его по спине Фрол.
Когда успокоился, старик поднялся:
— Пойдём-ка со мной. До полянки дойдём, травку соберём, а потом у меня дома расскажешь, что к чему.
Матвей молча кивнул и пошёл за ним, держась за рукав.
Дома Фрол накормил мальца, потом выслушал. Сначала Матвей говорил с улыбкой, потом — с болью. Старик качал головой:
— Эх, сироту пригрел, так на тебе — и второй. Да что ж ты будешь делать.
— А кто ещё сирота? — удивился Матвей.
— Так вот же он — Мошка. Волчонок, что с нами. Родители его бросили, слабый он был.
— Но он же умный! Посмотри, какие у него глаза, — не согласился Матвей.
Разговор шёл к тому, что надо бы что-то решать. Парня ведь искать будут.
— Ты посиди тут, — сказал Фрол. — Я в деревню схожу, с Егором потолкую.
— Я не вернусь, — упрямо заявил мальчишка.
— Посмотрим, — сказал Фрол, похлопав по плечу.
Идёт Фрол по дороге, думает — парень ему приглянулся. Умный, работящий, зла не держит. Даже о Парашке ни слова плохого.
Егор к тому времени всех на ноги поднял, братьев обошёл. А Парашка в отказ — мол, сам сбежал.
Фрол увёл Егора подальше от дома.
— Егор, ты сам всё понимаешь. Не любит Парашка Матвея. Не мучай малого. Оставь его у меня. Я его делу научу. Мне помощник не помешает, а тебе забота меньше.
Так и порешили.
Только Фрол во двор — сразу видно: мальчишка без дела не сидел. Забор подлатал, мусор собрал, инструмент расставил.
Мошка за ним бегает, палку таскает, хвостом виляет. Увидев Фрола, мальчик замер, ждёт.
— Матвей, — начал старик, — говорил я с Егором. Если хочешь — оставайся. Будешь со мной жить, ремеслу учиться.
Улыбка озарила лицо мальчишки. Он кинулся Фролу на шею:
— Я согласен!
Волчонок сел рядом, тонко завыл.
— Да вы, похоже, сговорились, — засмеялся старик.
Прошло пять лет. Матвей вырос, окреп, в нём ещё была подростковая нескладность, но видно — парень пойдёт статью в отца.
Крепкий, плечистый, он взирал на мир внимательным умным взглядом, в глубине которого таилась лукавинка — явно унаследованная от Фрола. Старик не мог нарадоваться своему ученику: Матвей впитывал всё, чему его учили, с редкостной быстротой и точностью, память имел отличную, а уж старание у него было такое, что редкий взрослый мог сравниться. Настои и отвары у него получались даже лучше, чем у самого Фрола. А Мошка тем временем из тщедушного щенка превратился в внушительного серого волка — настоящий лесной хищник. Только хищнические повадки в нём просыпались исключительно в моменты настоящей угрозы.
Вместе с Матвеем они частенько уходили в лес — то за корнями, то за травами. Иногда играли, как мальчишки, валялись в душистой траве и даже могли заснуть под шум листьев. Фрол за такие вольности журил их обоих, приговаривая, что лес хоть и добр, да только не всегда безопасен — мало ли кто там водится. А те, понурив головы, хитро переглядывались — всё у них было в этих взглядах, и лукавство, и бесконечная дружба. Сам Фрол, глядя на этих двух найденышей, что срослись душами и стали ему почти как родные, радовался тихонько внутри, хоть виду не подавал. Он знал: стоит расслабиться — натворят такого, что потом не разгребёшь. Но и видел — если придётся, в беде не струсит ни один: выстоят, отбьются, справятся. И был в этом не просто уверен — он сам учил парня защищаться, потому что за плечами у Фрола была война.
Там, на той проклятой войне, и получил он свою травму — рука после ранения так и не восстановилась полностью, осталась слабой, непослушной. А лечебное дело познал от одной женщины — Матрёны, что ту самую руку и выходила. Так и остался у неё — помогал, учился, жил. Молодой ещё был тогда, да и лицом не дурён, только кому калека без гроша сдался? Матрёна приютила. Была она старше, но душой мягкой, ласковой. Детей им Бог не дал, и счастье было недолгим — лет десять прожили вместе, пока однажды Матрёна не ушла в лес и не вернулась. Искал Фрол — и днями, и ночами. Безрезультатно. Будто растаяла. Ни следа, ни платка. Было — и нет.
Остался он тогда один. Книги по лечебному делу скупал, рецепты собирал, сам что-то пробовал. Иногда доходило до опасного — пару раз так себя «вылечил», что едва не умер, но выкарабкался. А теперь всё накопленное Матвею передавал — и наукой делился, и грамоте учил. Мальчишка был толковый, хватал всё на лету. Мошка тоже не отставал — не волк, а защитник. Своих не тронет, а чужого — почует за версту, рычит, зубы скалит. И как только кто не по нраву — подкрадётся, ткнёт носом в спину. Обернёшься — а там морда рычит, глаза горят. В человеке ложь чует сразу.
Но как учила Матрёна — Фрол всех лечил, всем помогал. Она ему говорила: «Помочь можешь — помогай. Не важно, что у человека внутри. Душу только Бог лечит, а телесное — наше дело». Так он и Матвея наставлял. Не всё шло гладко, случались и споры.
Однажды к ним заявилась Поляниха — склочная, завистливая баба. Матвей помнил, как она ещё в своё время поддакивала Парашке, когда та грязью его поливала. Тогда он в сарае сидел и всё слышал. А тут — поранила Поляниха ногу, загноилась она, раздулась. Фрол позвал Матвея помогать. Парень нехотя, но пошёл. Вскрыли, промыли, наложили примочки, велели утром и вечером повторять. Поляниха, чуть оклемалась, принесла им корзинку яиц и пару медяков. Уходя, пробурчала себе под нос: «Голозадый-то, а руки золотые… Глаз у него, как у взрослого, пробирает аж до костей». Матвей улыбнулся, обернулся, а Фрол — на крыльце, да подмигивает.
Иногда наведывались к ним братья Матвея. Чаще всего — Егор. То сам с болячкой, то кого из семьи приведёт. Чувствовал он свою вину — видно было. Подарки приносил, помощь предлагал. Но как-то раз прибежал с мольбой — старший сын его сильно заболел. Фрол уже собрался, позвал Матвея, а тот встал стеной — мол, не пойдёт. Старик только рукой махнул и ушёл один. Когда вернулся, сказал Матвею: «Матрёна бы не одобрила». Тот стыдливо буркнул извинения и добавил: «Я бы пошёл… Только не могу — они в доме отцовском живут. Не хочу туда. Не могу». Старик его понял.
Прошло ещё два года. В доме Фрола всё шло своим чередом: старик старел, Матвей мужал, Мошка величавел. Как-то вечером заговорили о будущем.
– Хороший ты травник вырос, Матвеюшка. Да только век со мной не проживёшь. В деревню бы тебе сходить, на девок посмотреть. Может, кто приглянется — и свадьба, и детки пойдут, – Фрол говорил мягко, по-отечески.
– Ага, как Парашка, попадётся такая — потом локти кусать, – хмыкнул Матвей.
– Не на лицо смотри, а в душу. Гляди в сердце. А не разберёшь — Мошку бери, он-то сразу чует, кто есть кто. – Фрол прищурился, усмехнулся.
– С Мошкой? Да нас сразу с деревни выгонят. Он же у всех кобелей крышу снесёт, а потом и сам во весь голос. Погонят нас метлой, – рассмеялся парень.
– Ладно, без него иди. Вот скоро осенины — народ в церковь соберётся, там и поглядишь. А уж потом — и гулянья, и всё прочее.
Матвей слушал, и сам чувствовал: хочется ему среди молодёжи побыть, не лекарем, а простым парнем. Да только друзей у него не было — все знали его по делу, а ближе никого.
Наступил праздник. С Фролом пошли в деревню, Мошку оставили дома. Люди шли нарядные, счастливые — урожай собрали, теперь гулять, отдыхать. Идут они с Фролом в сторону церкви, а тот Матвея локтём подталкивает:
– Гляди, приценивайся.
Матвей краем глаза на девчат посматривал. Одна — прямо в глаза глянула, улыбнулась. Парень покраснел, отвернулся, а она рассмеялась. Уже у самого храма столкнулись с Егором и Парашкой. Матвей сперва не узнал невестку — располнела, раздалась. Та зыркнула, сплюнула. А сын её — злобно поморщился. Только Егор улыбнулся и кивнул. Всё настроение у Матвея пропало. Фрол понял — взял за руку, увёл в сторону. Службу отстояли у входа, да и домой.
Мошка радостно встречал, а Матвей прошёл мимо. Старик погладил волка:
– Не тронь его. Переварит сам.
Позже, когда травы перебирали, в ворота постучали. Во двор ворвался Егор:
– Фроол! Помогии!
– Что такое? – строго спросил старик.
Егор отдышался:
– Стёпка мой после церкви куда-то кинулся — говорит, синюю ящерку увидел. Параша за ним — поскользнулась, с горки покатилась. Лежит, стонет, нога — как бочка, дышит тяжело.
– Жди. Соберёмся, – сказал Фрол и глянул на Матвея. Тот молча убежал в дом.
Осмотрев Парашку, Фрол отошёл:
– Ну что?
– Перелом. И рёбра ушиблены. Бинтовать нужно, ногу закрепить, – уверенно ответил Матвей.
– Вот и действуй.
Парень собрался, начал командовать:
– Воду грей. Полотенце. Ткань. Раздевайте — Фрол поможет. Я сейчас.
Слёзы текли по щекам, пока он шёл по знакомому двору. Околол щепки для шины, вернулся. Всё сделали. Парашка, стонущая, искоса смотрела. Фрол прошептал:
– Отвар нужно. Сваришь. Ночью останешься.
Матвей кивнул. Обратился к Егору:
– Чугунок. Воду покажи.
Сварил. Поднёс. Поил сам.
– Горько, – простонала Параша.
– Горько, но надо. Потерпи.
Она пила, как дитя. Слушалась. А Егор в углу смотрел и не верил — его жена, злая, упрямая, слушается мальчишку. Но уже не мальчишка он — лекарь. Всю ночь Матвей сидел у изголовья. Утром велел продолжать лечение. Уходил — на пороге Параша тихо сказала:
– Прости… И спасибо тебе, Матвеюшка.
Он не обернулся. Просто вышел. Поклонился родному двору. Перекрестился. И пошёл туда, где был теперь его настоящий дом. Где его ждали. И понимали.
