На самом деле это не его пёс. И не её тоже.
Сначала мы с Сан Санычем полагали, что это что-то вроде местной традиции заботы друг о друге: деревня маленькая, все всех знают, и каждый по-своему участвует в проводах. Один — до калитки. Другой — до ближайшего угла. А вот этот, лохматый, с длинными ушами, — до самой автобусной остановки. Честное слово, если бы он таскал в зубах зонт, его вполне можно было бы назначить экскурсоводом: «Внимание, маршрут “Проводить и поддержать” начинается тут!»
Но зонта не было — зато была она. Каждое утро, ровно в 7:48. Без опозданий. Она выходила на крыльцо с сеткой в руках, в стареньком пальто на пуговицах (которые, к слову, едва держались), и обязательно в платке — том самом, цветастом. По нему мы её сразу узнавали, даже издалека.
Шла она не спеша, словно проверяла, всё ли в порядке на пути: и трава у забора, и соседский газон, и крыльцо сельмага, где обычно спал Лёха Пискарёв. И пёс — за ней. Пушистый, пятнистый, с белым «носочком» на лапе, как у воспитанного кота. Идёт всегда на расстоянии, в двух метрах. Без поводка, без команды, без всяких этих «ко мне» или «рядом». Просто — рядом. Сопровождает.
— Её собака, что ли? — спрашивал Сан Саныч.
— Да нет, — отвечал я. — У неё же кот. Я у неё бывал: там ковер с оленями, кошка Муська, вязальная машинка и духи. Там для собаки места нет. И будьте уверены — ни одной шерстинки на ковре.
— Так чей он?
— Наверное, ничей. Как у нас тут всё: пруд — общий, забор — общий, и сплетни — тоже. Вот и пёс, стало быть, общий.
Но сопровождал он почему-то только её.
Мы это заметили: он не ходил за Галькой, хотя та всегда носила в кармане хлебные корки. Не следовал за Рябининым, хотя тот каждый день его зазывал. Он шёл только за этой женщиной — и сидел потом на остановке, пока не приезжал автобус. Всё как в кино: и в дождь, и в слякоть, и в метель. Только кино снимают обычно в ясную погоду, а здесь — реальность. Слякоть по щиколотку, ветер, но он сидит. Ждёт. Даже был случай: кто-то над ним зонт держал. Сказали, что заслужил.
Но однажды всё пошло совсем не так.
Она не появилась.
7:48 — пусто. 7:50 — никого. Только Муська выглянула из окна, но то не в счёт. Пёс пришёл сам. Сел под калиткой. Подождал. Повернул голову. И ушёл.
На следующий день — всё так же.
Мы бы, может, и не заметили, если бы он вдруг не начал ходить один. До остановки. В одиночестве. Будто привычка осталась, а человек исчез. Он даже садился на то же место. Смотрел в ту же сторону. Автобусы приходили и уходили, но пёс не двигался. Только уши иногда дрожали.
Что же случилось? Почему она не выходит? И почему он всё ещё идёт по тому же пути — один?..
Через три дня тётя Валя не выдержала и постучала к ней.
— Мария Тимофеевна, что с вами? — спросила, будто уличая в прогулах автобуса.
Ответ был простой и печальный: давление. «Накрыло», говорит. Голова кружится, ноги будто не свои. И вроде легче, но выйти за порог дома — всё равно что лезть на Эверест без снаряжения. А ехать к врачу? «Да что он мне нового скажет?»
Тётка Валя вернулась задумчивая. Рассказала нам.
— А пёс что?
— Ходит.
— Один?
— Один. Ровно в 7:48. Подходит к калитке, посидит, поглядит — и идёт к остановке.
— Да уж…
Это было странно. У нас тут, конечно, развлечений немного, но когда собака ходит “по расписанию” — это событие недели. Мы даже часы сверяли.
— А может, он думает, что она там? В автобусе? — предположил Сан Саныч.
— А может, он просто скучает, — ответил я.
Но через неделю пропал и пёс.
Не сказать, что кто-то паниковал: у нас часто пропадает всё — от носков до уличных фонарей. Но это было иное: калитка осталась закрытой, тропинка — пустой, автобусная скамейка — без присмотра. Как сцена без главного героя.
— Ушёл, — сказал Сан Саныч.
— Куда?
— Искать. Или смирился — что всё, больше не выйдет.
В тот же день вышла и Мария Тимофеевна. Не просто выглянула, а дошла до остановки. Медленно, с палочкой, но дошла. В платке. В том самом, цветочном. Словно для особого события приберегала.
Мы с Сан Санычем стояли в сторонке, делая вид, что обсуждаем капусту. Как обычно.
Она посмотрела вокруг. На скамейку. На дорогу.
Пусто.
— И где же ты?.. — прошептала она.
И… случилось то, ради чего, наверное, и рассказывается эта история.
Из-за поворота, от старой фермы, вышел он.
Весь в репейнике. Грязные лапы. И какая-то бумажка в зубах.
Подошёл. Положил у её ног. Сел.
— Ах ты мой… — сказала она, и глаза её смягчились сильнее, чем от любимой котлеты для Муськи.
А в бумажке… была квитанция. С адресом. Чужая. Как будто шёл и подобрал. Или специально взял, чтобы не с пустыми лапами приходить. Или чтобы показать: «Я по делу. Я всё ещё здесь».
И она заплакала.
А он положил голову ей на ботинок. Как будто сказал: «Ну всё. Я вернул маршрут. Ты со мной?»
Как объяснить потом клиентке, которой я всё это рассказывал? Что пёс… будто и не сдался, хотя она исчезла. Он продолжал идти. Не сбежал от тоски. Просто ждал.
Когда я приехал туда снова, в сером ноябре, его миска всё ещё стояла на прежнем месте.
— Соседка оставляет, — объяснила племянница. Он за это лижется, будто понимает.
Пёс уже не поднимался на крыльцо. Но утром вставал, подходил к дороге и садился — как часовой у своих воспоминаний.
Мы вышли к нему. Он не оглянулся. Но когда я кашлянул — случайно — он дёрнул ухом и коротко тявкнул. Потом поднялся. И пошёл.
— Он что, как обычно? — спросила племянница.
— Да, — кивнул я. — Автобус через восемь минут. Он знает.
Мы пошли следом. Я перестал считать шаги: по сырой листве, мимо тополей, через мостик у оврага. Пёс шёл основательно. Как будто сопровождал кого-то невидимого. И остановился ровно там, где стояли люди. Сел. Посмотрел вдаль. Не скулил. Ждал.
И автобус, как назло, приехал по расписанию.
Я не удержался, махнул водителю. Тот открыл двери.
— Опять ваш? — улыбнулся он. — Да, ждёт и ждёт. С августа. Привык.
Пёс не вошёл. Просто встал, посмотрел внутрь, повернулся — и пошёл обратно.
— Каждый день? — спросил я.
— Каждый, — пожал плечами водитель. — Один только раз поднялся по ступенькам. Словно искал. Или понял: не та.
Обратно он шёл, не оглядываясь. Только дошёл до дома, подождал нас — и лег под куст.
Племянница расплакалась. Тихо. Как будто отпустила.
— Она его звала рыжим хвостиком, — сказала она. — И он шёл за ней, как приклеенный. И сейчас — всё ещё идёт.
Я погладил пса по голове.
— Он не просто ходил за ней. Он запоминал, — сказал я. — А теперь — вспоминает.
Мы сели рядом. Молчали.
А потом я спросил:
— У вас не найдётся для него тёплой будки?
— У нас найдутся руки, — ответила она. — Он будет жить в доме. Просто… немного подождём. Вдруг она вернётся.
Пёс зевнул, потёрся носом о её ладонь. Будто понял. Будто сказал: «Я подожду и за вас».
