Пыль на просёлочной дороге поднималась медленно, будто сама ленилась двигаться дальше. Михаил заглушил мотор у старого, перекошенного забора, но не спешил выходить из машины — просто сидел, чувствуя вибрацию ещё работающего двигателя.
Пятнадцать лет он избегал этого места. А теперь всё-таки приехал. Зачем? Он и сам толком не понимал. Может, чтобы закончить разговор, который так и не состоялся. Может, чтобы попросить прощения, на которое уже поздно надеяться.
— Ну что, старый дурак, — пробормотал он вполголоса, — доехал.
Он повернул ключ, мотор стих. На него сразу обрушилась тишина — густая, деревенская, наполненная ароматом сухой травы и давних воспоминаний. Вдалеке отрывисто лаяла собака. Скрипнула где-то калитка. А он всё сидел, будто боялся выйти наружу и столкнуться лицом к лицу с прошлым.
Память услужливо подбросила картинку: она стоит у той самой калитки, машет ему вслед. А он оборачивается только один раз. Лишь раз. И видит, что она уже не машет — только смотрит, слегка склонив голову.
— Я вернусь, — крикнул он тогда.
Не вернулся.
Он выбрался из машины, поправил воротник, но колени внезапно ослабли. «Смешно, — подумал он, — шесть десятков лет прожил, а все равно боишься наткнуться на своё прошлое лицом к лицу».
Калитка больше не скрипела — значит, кто-то смазал петли. Валя всегда жаловалась: «Скрипучие двери — это как нервный тик. Купи уже ту маслёнку, Миша». Он не купил.
Двор почти не изменился. Только яблоня постарела и согнулась к земле, да дом дышал тише, будто стал вдвое старше. На окнах — другие занавески. Не Валины. Чужие.
Он двинулся по знакомой тропинке — к кладбищу. Там он собирался сказать всё, что так и не произнёс вслух пятнадцать лет назад.
Остановился, как вкопанный.
Из-за берёзы на него смотрела собака. Рыжая, с белой грудкой, с такими же внимательными глазами, которые он когда-то называл «золотыми». Не просто похожая — та самая.
— Шельма?.. — выдохнул он.
Собака не бросилась к нему, не залаяла. Только смотрела. Тихо, выжидающе. С таким взглядом, будто спрашивала: «А ты где был всё это время? Мы ждали».
У Михаила перехватило дыхание.
Шельма не двигалась. Просто сидела там, недвижимой тенью, но глаза… те самые. Валя всегда смеялась: «Шельма у нас психолог. Людей насквозь видит. В душу заглядывает».
— Господи… — прошептал он. — Как ты ещё жива?
Собаки ведь так долго не живут.
Но Шельма поднялась — медленно, бережно, как старушка, которой больно шевелиться. Подошла, понюхала его руку, отвела голову. Не обиделась. Просто сказала по-собачьи: «Я тебя узнала. Но ты пришёл слишком поздно».
— Ты помнишь меня, — сказал Михаил, не спрашивая. — Конечно, помнишь.
Шельма тихо заскулила.
— Прости меня, Валя, — прошептал он, присаживаясь у плиты. — Прости за трусость. За то, что тогда сбежал. За то, что выбрал карьеру, а получил пустую комнату и бессмысленные поездки. Прости за то, что испугался быть рядом.
Он говорил долго. Сидел у холодной плиты и рассказывал ей о своей жизни: о бесполезной работе, о женщинах, к которым не прижилось сердце, о том, как хотел когда-то набрать её номер — и каждый раз откладывал. Не хватало то времени, то смелости, то чувства, что его там ещё ждут.
Обратно он шёл уже не один — Шельма трусила сзади, будто приняла его в свой круг снова, пусть не с радостью, но без вражды.
У дома хлопнула дверь.
— Вы кто? — спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока. Тёмные волосы собраны в хвост. Лицо серьёзное, но глаза… Валины.
— Я… Михаил, — растерянно произнёс он. — Раньше здесь…
— Я знаю, кто вы, — перебила она. — Анна. Дочка. Не узнаёте?
Анна, дочь Вали от первого брака. Смотрела на него так, будто каждое слово внутри неё жгло.
Она спустилась, и Шельма сразу перебралась ближе к ней.
— Полгода как мамы нет, — сказала Анна ровно. — А вы где были раньше? Когда она болела? Когда ждала? Когда верила?
Его будто ударили. Слова не находились.
— Я… не знал.
— Не знали? — она усмехнулась. — Письма ваши мама не выбросила. Все хранила. Все адреса знала. Вас найти было несложно. Но вы не искали.
Он замолчал. Что тут скажешь? Он писал ей первые годы, а потом письма стали редкими, потом слились с работой, с командировками, с чужими жизнями. Валя растворилась, как хороший сон, в который больше не возвращаются.
— Она… болела? — выдавил он.
— Нет. Просто сердце. Устало ждать.
Она сказала это спокойно. От этого было хуже.
Шельма тихо завыла. Михаил закрыл глаза.
— Мама последнее, что сказала, — добавила Анна, — «Если Миша когда-нибудь вернётся, скажи, что я не сержусь. Я понимаю».
Она понимала. Всегда понимала. А он не удосужился понять себя хоть раз.
— А Шельма? Почему она была на кладбище?
Анна медленно выдохнула:
— Она ходит туда каждый день. Сидит рядом. Ждёт.
Они ужинали молча. Анна рассказала, что работает медсестрой, что замужем, но живёт отдельно — «жизнь не сошлась». Детей нет. Зато есть Шельма — теперь она ей опора, память, связь с мамой.
— Можно я… останусь здесь пару дней? — спросил Михаил.
Анна посмотрела прямо.
— А потом снова исчезнете?
— Не знаю, — честно сказал он. — Сам не знаю.
Он остался. Не на день — на неделю. Потом на две. Анна больше не спрашивала, когда он уедет. Видимо, поняла — он сам этого не знает.
Он чинил забор, перекладывал доски, приносил воду из колодца. Тело ныло, но душа — молчала спокойно. Словно что-то наконец перестало сопротивляться.
Шельма приняла его по-настоящему только через неделю. Подошла сама. Легла рядом, положив морду ему на ботинок. Анна, увидев, сказала:
— Она вас простила.
Михаил посмотрел в окно. На собаку. На дерево. На дом, который всё ещё дышал Валиным теплом.
— А ты простишь? — тихо спросил он у Анны.
Анна молчала долго, словно взвешивая внутри себя каждое слово, которое могла бы сейчас произнести.
— Я не мама, — сказала она наконец. — Мне тяжелее простить. Но… я постараюсь.
Шельма по-прежнему просыпалась раньше всех. Едва небо начинало светлеть, она тихо уходила из двора, будто выполняла какое-то важное поручение. Михаил сперва не придавал этому значения: собака и собака, у них свои маршруты. Но позже заметил — она всегда шла в одном и том же направлении. К кладбищу.
— Она ходит туда каждый день, — объяснила Анна. — С тех пор, как не стало мамы. Просто приходит, ложится рядом и лежит до вечера. Как караул у памяти.
У пса, выходит, память крепче, чем у человека. Люди могут вытеснить боль, придумать оправдание, отговорку, привычку. Собаки — нет. Они просто хранят, любят и ждут.
Утром того дня тучи набухли так низко, будто собирались лечь прямо на крыши. К полудню моросило, а к вечеру небо прорвалось: ветер, ливень, гроза. Струи били в окна, берёзы сгибались, словно пытались укрыться.
— Шельмы всё ещё нет, — тревожно сказала Анна, выглядывая в темноту. — Она всегда возвращается к ужину. А сейчас уже девятый.
Михаил посмотрел туда же. Дождь заливал всё вокруг, дорогу, землю, воздух. Только редкие вспышки молний давали возможность увидеть очертания деревьев.
— Может, она где-то спряталась, — сказал он, но его собственный голос не звучал уверенно.
— Она же старая, — Анна сжала руками подоконник. — В такую погоду… я боюсь, что с ней что-то не так.
— У тебя есть зонт?
— Конечно. — Она удивлённо подняла брови. — Вы хотите идти туда сейчас?
Но Михаил уже натягивал куртку.
— Если она там, она не уйдёт. Будет лежать, пока дождь не кончится. А в её возрасте мокнуть всю ночь — это…
Он не договорил, но Анна поняла. Слов было не нужно. Она молча передала ему фонарик и зонт — лёгкий, голубой, с ромашками. Смешной, но самый прочный.
Дорога к кладбищу превратилась в грязевой поток. Фонарик едва пробивал дождевую стену. Зонт выворачивало ветром каждые несколько шагов. Михаил шёл, скользил, ругался про себя, но шёл.
«Чёрт бы побрал, — думал он, — шестьдесят лет, суставы хрустят, как старая дверь. Простыну к утру. Но всё равно иду. Потому что должен».
Калитка на кладбище хлопала от ветра — щеколду сорвало. Михаил шагнул внутрь, осветил землю под ногами и увидел её.
Шельма лежала у могилы, прислонившись к деревянному кресту. Вся мокрая, тяжело дышащая, но не ушла. Даже не подняла головы, пока он не подошёл ближе.
— Эй, девочка… — он опустился на колени прямо в грязь. — Что ж ты так…
Она всё-таки посмотрела на него. Тихо. Усталo. Как будто говорила: «Я не могу оставить её одну. Я помню».
— Мамы нет, — сказал он, едва сдерживая голос. — Но ты ведь осталась. И я остался. Мы теперь рядом. Вместе.
Он снял куртку, завернул Шельму, осторожно поднял на руки. Она не сопротивлялась — в её теле больше не было сил. В его, кажется, тоже, но сейчас это не имело значения.
— Прости нас, Валя, — прошептал он в холодную ночь. — Прости меня, что вернулся поздно. И её — за то, что не смогла разлюбить.
Дождь закончился только утром. Михаил всю ночь сидел у печи, держа Шельму, укрытую его курткой. Гладил, уговаривал, шептал что-то неразумное, как это делают с больными детьми. Анна принесла молоко. Пёсик чуть-чуть попил.
— Она больна? — спросила Анна.
— Нет… — Михаил покачал головой. — Просто устала.
Шельма прожила ещё две недели. Тихо, спокойно, не отходя от Михаила дальше, чем на метр. Будто берегла остаток времени, чтобы не упустить ни секунды.
Он видел, как она сдаёт: движения замедлялись, глаза всё чаще прикрывались. Но в этом не было страха. Только смирение. И странным образом — благодарность. Как будто она знала: теперь ей можно уходить спокойно.
Шельма ушла на рассвете. Легла у крыльца, положила голову на лапы и просто уснула. Михаил нашёл её с первыми лучами.
Похоронили её рядом с Валей. Анна согласилась сразу — сказала, что мать бы улыбнулась такой встрече.
Вечером она протянула ему связку ключей.
— Мне кажется, мама хотела бы, чтобы вы остались здесь. Не уезжали.
Михаил долго смотрел на металл, потемневший от времени. Тот самый ключ, который когда-то лежал в его кармане, прежде чем он уехал и оставил всё это позади.
— А ты? — спросил он тихо. — Ты хочешь, чтобы я остался?
Анна выдохнула, и в этом выдохе было много лет, которых они оба недолюбили.
— Я… да. — Она кивнула. — Хочу. Дом не должен стоять пустым. И… мне нужен отец.
Отец. Слово, которого он всю жизнь боялся. Не потому, что не хотел — потому что не умел. Но, может быть, пока человек жив, ничему не поздно научиться.
— Хорошо, — сказал он. — Я останусь.
Через месяц квартира в городе была продана, а Михаил перебрался окончательно. Сажал грядки, латал крышу, красил дом. Тишина вокруг больше не давила. Она была как дыхание земли.
Он ходил на кладбище. Разговаривал с Валей. И с Шельмой. Рассказывал им про день, про погоду, про то, что посадил сегодня, про людей, которых встретил в деревне.
И порой ему казалось, что они слушают. И от этой мысли становилось так спокойно, как не было давно.
Очень давно.
