Гриша снова и снова твердил про себя одну и ту же фразу, будто заклинание: «Кошки не плачут. Кошки не плачут…» Он наблюдал, как два существа — худой черный кот с оборванными, будто вьющимися ушами и маленькая серая кошечка в белых «носочках» — которые ещё минуту назад жались друг к другу в тревоге, теперь почти одновременно ставят дрожащие лапы ему на колени.
— Кошки не плачут… кошки не плачут… — шептал он всё тише, заворожённо глядя на мелькание переливающихся капелек, выступивших в уголках кошачьих глаз. Радужные блики дрожали на краю ресниц, и от этого фраза становилась всё менее уверенной.
— Кошки не плачут! Не плачут… — голос сорвался, разрезав тишину. Гриша ругнулся сквозь зубы, неловко подхватил обоих, пытавшихся карабкаться к нему, и прижал к груди. Два полусломанных, но доверчиво прижавшихся тельца — и взгляд жены, возникшей в дверном проёме.
Эти двое появились в доме только благодаря ей — своей упрямой, непоколебимой женщине. Привезла чуть больше недели назад. И с того дня они лишь прятались по углам, боясь показаться на глаза хозяину.
Как же он тогда возмущался. Вместо обещанного котёнка Оля притащила из приюта этих… странных. Старых, потрёпанных жизнью. Никакого «вау»-цвета, никакого «милого пушистика». Ну, обычные, неприметные. Глазу не зацепиться — что кот, что кошка.
Но жена стояла на своём. Стиснула их в переноске так, будто защищала сокровище. Скупила весь магазин кошачьих принадлежностей, расстелила большую лежанку, сидела рядом вечерами, уверяя, что красивее создания она в жизни не видела. А Гриша лишь ворчал: где же там красота? Хвосты — как верёвки, усы — поломанные, вид — ни рыбы ни мяса.
Оля — стояла, как скала. И через неделю Гриша сдался. Вернувшись домой, он вдруг не прошёл мимо их настороженных взглядов, а сел на диван, посмотрел на притихшую пару и неожиданно буркнул:
— Ну… жена права. Красивые.
Им будто только этого и не хватало. Они переглянулись, словно проверяя: не ошибка ли? А потом оба, неожиданно резво, будто котята, вскочили со своей лежанки и…
— Оля! Чего они ревут? — ошарашенно спросил Гриша, крепче обнимая обеих полосатых душ. Он глянул на жену: она только мягко улыбалась.
— Спроси у них, — сказала Оля и прикрыла глаза, возвращаясь мыслями в тот самый день в приюте.
Она и сама не поняла, что заставило её остановиться у самых дальних клеток. Просто взгляд внезапно наткнулся на две переплетённые между решётками лапы. На два живых существа — живых, но будто уже выцветших, опустошённых. Они сидели в соседних клетках много лет. Не ожидая ни чуда, ни перемен, но при этом тихо, упорно тянули лапы друг к другу, как будто только это связывало их с миром.
Черный кот — нескладный, с мятыми ушами и искривлёнными усами. Серая кошечка — обычная, небольшая, в белых «носочках». Ни яркости, ни выразительности, ни шансов. Просто взрослые, незаметные животные, которых никто не выбирает.
Волонтёры называли их «старожилами». С тем самым оттенком, в котором слышалось: без надежды на дом, без возможного будущего. Кто возьмёт таких? Все ищут молодость, пушистость, «красивую» породу. А эти двое — просто тени. Когда-то спасённые с улицы и обречённые тихо доживать свой век за решёткой приюта.
Почти все проходили мимо. Не замедляли шаг, не смотрели им в глаза. Люди торопились дальше — к милым котятам, пушистым персидским мордочкам, эффектным молодым кошкам. Кто-то уносил домой розовое пушистое счастье, кто-то — полосатое чудо, а они оставались. Всегда оставались. И всё равно не злились. Просто смотрели. С тем тихим принятием, которое бывает только у тех, кто видел слишком много боли.
И они радовались за других. За маленьких, за пушистых, за избранных. Радовались от души — как могут радоваться те, кто сам давно уже поставил на себе крест. Радовались так, будто всегда знали: им — не светит.
Оля помнила, как аккуратно сажала их в переноску — двух растерянных, не верящих, что происходящее действительно с ними. Помнила, как подписывала бумаги, отвечала на вопросы, видела слёзы радости на глазах сотрудников приюта. Как сама плакала, глядя в две удивлённые пары глаз, смотрящие на неё сквозь сетку переноски.
«Не котята… не красивые…» — шептал ветер по дороге домой.
«Глупости», — упрямо отвечала она. — «Самые настоящие глупости».
И вот теперь муж спрашивает — почему они плачут?
Да потому что впервые за много лет они нужны. Потому что впервые их назвали красивыми. Потому что вместо холодных прутьев — его руки. Потому что вместо пустого приютского коридора — его глаза.
Много ли им, старикам, надо? Вот и прижались, носами в его щёки, будто эти щёки смазаны валерьянкой… хотя…
Оля всмотрелась в влажные дорожки на лице мужа, нахмурилась.
— Нет, всё это ерунда… — пробормотала она. — Мужчины ведь не плачут. Правда?
