Моей дочери было три года, когда я нашла её под мостом в грязи. Вырастила как родную, хотя люди за спиной шептались. Теперь она учительница в городе, а я всё так же живу в своей хижине, перебирая воспоминания, как драгоценные бусины.
Пол скрипнул под ногой — снова думаю, что надо бы починить, но руки не доходят. Села за стол, достала старый дневник. Его страницы пожелтели, как осенние листья, но чернила всё ещё хранят мои мысли. За окном метель, берёза стучит веткой, будто просится в гости.
— Чего это ты разшумелась? — говорю ей. — Потерпи, весна придёт.
Глупо, конечно, разговаривать с деревом, но когда живёшь одна, всё вокруг кажется живым. После тех страшных лет я осталась вдовой — мой Степан погиб. Его последний лист до сих пор берегу. Пожелтевший от времени, затёртый на сгибах — перечитывала его сотни раз. Он писал, что скоро вернётся, что любит меня, что будем счастливы… А через неделю я узнала правду.
Детей Бог не дал, может, это и к лучшему — в те годы кормить было нечем. Глава колхоза, Николай Иванович, пытался меня утешить:
— Не грусти, Анна. Ты ещё молода, замуж выйдешь.
— Не пойду я больше замуж, — твёрдо отвечала. — Одного раза хватило, любила и хватит.
Работала в колхозе от рассвета до заката. Бригадир, Петрович, бывало, кричал:
— Анна Васильевна, иди домой, уже поздно!
— Успею, — отвечала я. — Пока руки работают, душа молода.
Хозяйство у меня было небольшое — коза Маня, такая же упрямая, как я. Пять кур, которые будили меня раньше любого петуха. Соседка Клавдия шутила:
— Ты, случаем, не индюк? Почему это твои куры раньше всех кричат?
Держала огород — картошка, морковь, свёкла. Всё своё, с земли. Осенью делала заготовки: солёные огурцы, помидоры, маринованные грибы. Зимой откроешь баночку — и будто лето вернулось в дом.
Тот день я помню, как сейчас. Март был сырой, мокрый. С утра моросил дождь, к вечеру подморозило. Я пошла в лес за хворостом — печь топить надо. После зимних бурь валежника было много, только собирай. Набрала охапку и возвращалась домой мимо старого моста, как вдруг услышала плач.
Сначала подумала — показалось, ветер играет. Но нет, детский плач был отчётливым. Спустилась под мост и увидела: маленькая девочка, вся в грязи, платье мокрое и рваное, глаза испуганные. Увидев меня, она замолкла, вся дрожит, как осиновый лист.
— Ты чья, малышка? — спросила я тихо, чтобы не напугать её ещё больше.
Девочка молчала, лишь хлопала испуганными глазёнками. Губы её посинели от холода, руки покраснели и опухли.
— Совсем замёрзла, — сказала я больше себе. — Давай-ка я тебя домой отнесу, согреешься.
Подняла её на руки — лёгкая, как пушинка. Закутала в свой платок, прижала к груди. А в голове всё крутилась мысль: что же это за мать такая, что оставила ребёнка под мостом? Уму непостижимо.
Хворост пришлось бросить — стало уже не до него. Всю дорогу до дома девочка молчала, только крепко держалась за мою шею замёрзшими пальчиками.
Принесла её домой, а там уже соседи собрались — новости в деревне распространяются быстро. Первой прибежала Клавдия:
— Господи, Анна, где ты её нашла?
— Под мостом, — ответила я. — Похоже, брошенная.
— Вот беда-то какая… — всплеснула руками Клавдия. — А что ты с ней делать собираешься?
— Что-что? Оставлю у себя.
— Ты что, Анна, совсем разум потеряла? — вмешалась баба Мотрона. — Куда тебе ещё один рот? Чем ты её кормить будешь?
— Чем Бог даст, тем и прокормлю, — отрезала я.
Разожгла печь посильнее, начала греть воду. Девочка вся в синяках, худая, рёбра торчат. Искупала её в тёплой воде, укутала в свою старую кофту — другого детского наряда дома не было.
— Хочешь есть? — спросила я.
Она несмело кивнула.
Налила ей вчерашнего борща, отрезала кусок хлеба. Ела жадно, но аккуратно — видно, что была домашней девочкой, не с улицы.
— Как тебя зовут? — спросила я.
Она молчала. То ли боялась, то ли говорить не умела.
На ночь уложила её в свою постель, а сама устроилась на лавке. Несколько раз за ночь вставала посмотреть, как она. Спала, свернувшись калачиком, но во сне всхлипывала.
Утром я первым делом пошла в сельсовет, чтобы сообщить о находке. Глава, Иван Степанович, только руками развёл:
— Никто не заявлял о пропаже ребёнка. Может, из города кто-то подкинул.
— И что теперь делать? — спросила я.
— По закону её надо в детский дом. Сегодня же позвоню в район.
У меня сжалось сердце.
— Подожди, Степанович. Дай немного времени, может, родители объявятся. А пока она останется у меня.
— Анна Васильевна, подумай хорошенько…
— Тут нечего думать. Я уже решила.
Я назвала её Машей, в честь своей матери. Думала, что родители объявятся, но так никто и не пришёл. И, честно сказать, слава Богу — я всей душой привязалась к девочке.
Сначала было тяжело — она совсем не говорила, только оглядывалась по сторонам, будто что-то искала. Ночами просыпалась с криками, вся дрожала. Я обнимала её, гладила по голове:
— Всё хорошо, доченька. Теперь у тебя всё будет хорошо.
Из своих старых платьев я сшила ей одежду. Покрасила ткани в разные цвета — синий, зелёный, красный. Вышло просто, но ярко. Клавдия, увидев это, всплеснула руками:
— Анна, да у тебя золотые руки! Я думала, ты только с лопатой управляться умеешь.
— Жизнь всему научит, — ответила я, чувствуя радость от похвалы.
Но не все в деревне были такими понимающими. Особенно баба Мотрона — как увидит нас, так крестится:
— Не к добру это, Анна. Взяла подкидыша — беду в дом привела. Мать её, небось, негодная была, вот и бросила. Яблоко от яблони…
— Замолчи, Мотрона! — перебила я её. — Не тебе чужие грехи судить. А девочка теперь моя, и точка.
Глава колхоза тоже сначала был недоволен:
— Анна Васильевна, может, всё-таки в детский дом? Там и накормят, и оденут как следует.
— А любить кто будет? — спросила я. — В детском доме и без неё сирот хватает.
Он махнул рукой, но потом стал помогать — то молока пришлёт, то крупы.
Маша постепенно начала оживать. Сначала говорила по одному слову, потом появились и целые фразы. Помню, как она впервые засмеялась. Тогда я упала со стула, вешая занавески, и сидела на полу, потирая ушиб. А она засмеялась так звонко, по-детски, что у меня сразу прошла вся боль.
На огороде она тоже пыталась помогать. Давала ей маленькую мотыгу, и она важно ходила рядом, подражая мне. Только чаще топтала сорняки в грядках, чем выдёргивала их. Но я никогда не ругалась — радовалась, что в девочке просыпается жизнь.
Потом случилась беда — Маша слегла с сильной лихорадкой. Лежит, вся красная, в бреду. Я помчалась к нашему фельдшеру, Семёну Петровичу:
— Ради Христа, помогите!
А он только руками разводит:
— Какие лекарства, Анна? У меня на весь колхоз три таблетки аспирина. Подождите, может, через неделю что-то привезут.
— Через неделю? — закричала я. — Она до завтра может не дожить!
Я побежала в район, это девять километров грязью. Башмаки порвались, ноги стерты в кровь, но я добралась. В больнице молодой врач, Алексей Михайлович, посмотрел на меня — грязную, мокрую:
— Подождите здесь.
Он принёс лекарства, объяснил, как их давать:
— Денег не надо, — сказал он, — только вылечите девочку.
Три дня я не отходила от её кровати. Шептала молитвы, которые помнила, меняла компрессы. На четвёртый день жар спал, она открыла глаза и тихо сказала:
— Мама, пить хочу.
Мама… Впервые она так меня назвала. Я разрыдалась — от счастья, от усталости, от всего сразу. А она своей маленькой ручкой вытирает мои слёзы:
— Мама, почему ты плачешь? Болит?
— Нет, — ответила я, — не болит. Это я от радости, доченька.
После той болезни она изменилась — стала ласковой, разговорчивой. А вскоре пошла в школу. Учительница не могла её нахвалиться:
— Такая способная девочка, всё схватывает на лету!
Соседи постепенно привыкли к ней, перестали перешёптываться за спиной. Даже баба Мотря изменилась — стала угощать нас пирогами. Особенно она полюбила Машу после того, как девочка помогла ей растопить печь в сильные морозы. Старушка тогда слегла с радикулитом и не заготовила дров. Маша сама предложила:
— Мама, давай сходим к бабе Мотре. Ей ведь холодно одной.
Так они и подружились — ворчливая старуха и моя девочка. Мотря рассказывала ей сказки, научила вязать и больше никогда не упоминала ни о подкидыше, ни о «дурной крови».
Время шло. Маше исполнилось девять, когда она впервые заговорила о мосте. Вечером мы сидели в комнате: я штопала носки, а она укачивала свою тканевую куклу, которую сама сшила.
— Мама, а ты помнишь, как нашла меня?
У меня сердце сжалось, но я сохранила спокойствие:
— Помню, доченька.
— А я тоже немного помню. Было холодно и страшно. Какая-то женщина плакала, а потом ушла.
У меня из рук выпали спицы. А она продолжила:
— Её лицо я не помню, только синюю косынку. И она всё повторяла: «Прости меня, прости…»
— Машенька…
— Ты не переживай, мама, я не грущу. Просто иногда вспоминаю. А знаешь что? — вдруг улыбнулась она. — Я рада, что ты тогда меня нашла.
Я крепко обняла её, а в горле стоял комок. Сколько раз я думала о той женщине в синей косынке. Что заставило её оставить ребёнка под мостом? Может, она голодала, а может, её муж пил… Жизнь разная бывает. Не мне её судить.
В ту ночь я долго не могла заснуть. Всё думала: вот как повернулась судьба. Жила одна, считала, что жизнь обделила меня, наказала одиночеством. А оказывается, готовила к главному — чтобы я смогла согреть и спасти брошенного ребёнка.
После той ночи Маша часто стала расспрашивать о своём прошлом. Я не скрывала ничего, стараясь говорить так, чтобы не ранить её:
— Понимаешь, доченька, иногда люди оказываются в таких обстоятельствах, что у них почти нет выбора. Может, твоя мама очень страдала, принимая это решение.
— А ты бы так никогда не сделала? — заглядывала она мне в глаза.
— Никогда, — твёрдо отвечала я. — Ты моё счастье, моя радость.
Годы пролетели незаметно. Маша в школе была лучшей ученицей. Иногда вбегала домой, сияя от радости:
— Мама, мама! Сегодня я у доски читала стих, а Мария Петровна сказала, что у меня талант!
Учительница, Мария Петровна, часто говорила со мной:
— Анна Васильевна, вашей девочке надо учиться дальше. Такие светлые головы редкость. У неё дар к языкам и литературе. Вы бы видели её сочинения!
— Куда же ей учиться? — вздыхала я. — У нас ведь денег…
— А я помогу подготовиться. Бесплатно. Нельзя зарывать такой талант.
Мария Петровна начала заниматься с Машей дополнительно. По вечерам они сидели у нас дома, склонившись над книгами. Я приносила им чай с малиновым вареньем и слушала, как они обсуждают Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Сердце радовалось — моя девочка всё схватывает, всё понимает.
В девятом классе Маша впервые влюбилась — в новенького мальчика из их класса, который переехал в наше село с родителями. Переживала сильно, писала стихи в тетрадь, которую прятала под подушкой. Я делала вид, что ничего не замечаю, но сердце болело — первая любовь всегда такая, безответная, горькая.
После выпускного Маша подала документы в педагогический институт. Все деньги, что у меня были, я отдала ей. Даже корову продала — жалко было Зорьку, но выбора не оставалось.
— Не нужно, мама, — протестовала Маша. — Как же ты без коровы?
— Ничего, дочка, проживу. Картошка есть, куры несутся. А тебе учиться надо.
Когда пришло письмо о зачислении, всё село радовалось. Даже председатель колхоза пришёл поздравить:
— Молодец, Анна! Воспитала дочку, выучила. Теперь у нас в селе своя студентка есть.
Помню день её отъезда. Мы стояли на остановке, ждали автобус. Она обнимала меня, а сама тихо плакала.
— Я буду писать тебе каждую неделю, мама. И приезжать на каникулы.
— Конечно, будешь, — ответила я, а у самой сердце разрывалось.
Автобус скрылся за поворотом, а я всё стояла и смотрела ему вслед. Подошла Клавдия, обняла за плечи:
— Пойдём, Анна. Дома дел много.
— Знаешь, Клава, — сказала я, — а я счастливая. У других дети родные, а у меня — Богом посланная.
Маша сдержала слово — писала часто. Каждый её письмо было для меня праздником. Читала его по нескольку раз, знала наизусть каждую строчку. Она писала о учёбе, новых подругах, о городе. А между строк читалось — скучает, тоскует по дому.
На втором курсе Маша встретила своего Сергея — он тоже был студентом, учился на историческом факультете. Сначала она упоминала его в письмах вскользь, но материнское сердце сразу поняло — влюбилась. На летние каникулы привезла его познакомиться.
Парень оказался серьёзным, трудолюбивым. Помог мне крышу починить, забор поправить. С соседями быстро нашёл общий язык. Вечерами сидели на крыльце, он рассказывал об истории — заслушаешься. Видно было — любит мою Машу, глаз с неё не сводит.
Когда Маша приезжала на каникулы, всё село сбегалось посмотреть, какой красавицей она стала. Баба Мотря, совсем уже старенькая, всё крестилась:
— Господи, а я ведь была против, когда ты её взяла. Прости меня, дурную старую. Посмотри, какое счастье выросло!
Теперь Маша сама стала учительницей, работает в городской школе. Она учит своих учеников так же, как когда-то её учила Мария Петровна. Вышла замуж за Сергея, живут душа в душу. Недавно подарили мне внучку — Ганну, назвали в мою честь.
Ганна — вылитая Маша в детстве, только по характеру смелее. Когда они приезжают в гости, от неё нет покоя — ей всё интересно, всё нужно потрогать, везде залезть. А я радуюсь — пусть шумит, пусть бегает. Дом без детского смеха — как церковь без колоколов.
Сижу вот, пишу в своём дневнике, а за окном снова метёт. Половицы всё так же скрипят, берёза стучит веткой в окно. Но теперь эта тишина не давит, как раньше. В ней есть покой и благодарность — за каждый прожитый день, за каждую улыбку моей Маши, за судьбу, которая привела меня тогда к старому мосту.
На столе стоит фотография — Маша с Сергеем и маленькой Ганной. А рядом лежит потрёпанный платок, тот самый, в который я её тогда закутала. Храню как память. Иногда достаю, глажу — и будто тепло тех дней возвращается.
Вчера пришло письмо — Маша пишет, что снова ждут ребёнка. На этот раз мальчика. Сергей уже выбрал имя — назовут Степаном, в честь моего мужа. Значит, род продолжится, будет кому сохранить память.
Старый мост давно снесли, построили новый — бетонный, прочный. Теперь я там бываю редко, но каждый раз, проходя мимо, останавливаюсь на минутку. Думаю — как много может изменить один день, один случай, один детский плач в сырой мартовский вечер.
Говорят, судьба испытывает нас одиночеством, чтобы мы научились ценить близких. А я думаю иначе — она готовит нас к встрече с теми, кому мы нужнее всего. И неважно, родная кровь или нет — важно только то, что подскажет сердце. А моё сердце тогда, у старого моста, не ошиблось.
