Он писал картины. То есть формально был художником. Вернее, считал себя таковым, потому что когда-то окончил профильный колледж, обучение в котором обошлось семье совсем недёшево. Теперь он оказался в Париже и внутренне был готов к славе. Увидеть Париж — и умереть… В его случае, правда, скорее от голода. Хозяин жилья уже намекал на выселение за долги, и это было вопросом ближайших дней. Да и жильём это трудно было назвать: крошечная мансарда под самой крышей, где помещались мольберт, коробка с красками, узкая кровать и маленький столик. Вот и всё его королевство.
Но даже за такое убогое пространство нужно было платить. А картины… Картины не покупали. Они были вялыми, пустыми, без характера и внутреннего напряжения. В галерее, куда он настойчиво таскал свои холсты, хозяин однажды пообещал спустить его с лестницы, если увидит ещё раз. И в этом обещании сомневаться не приходилось: в прошлом галерист был профессиональным боксёром. Такой вот парадокс — бывший боец и при этом тонкий знаток живописи.
Жан — так он называл себя, стараясь звучать по-французски, — в отчаянии начал ходить к гадалкам, медиумам, экстрасенсам и прочим людям, зарабатывающим на доверчивых и сломленных. Туда ушли последние деньги. Когда и это не сработало, он вдруг вспомнил, как мать в детстве учила его молиться. И он начал молиться, как умел: путано, сбивчиво, обещая Богу поверить, жертвовать деньги и вести праведную жизнь — если только тот поможет ему писать настоящие картины и наконец продать хоть одну. Результат был, как нетрудно догадаться, нулевой.
Тогда он отправился в собор. Кажется, это был Нотр-Дам. Но войти он так и не решился. Остановился на паперти и стал мучительно вспоминать, как правильно крестятся: сверху вниз, справа налево или наоборот? Мысли путались. В этот момент выходившие из собора старушки приняли его за нищего и начали подавать мелочь. Жан машинально кланялся, благодарил, а потом вдруг его накрыла дрожь, и он разрыдался. Так сильно ему стало плохо. Так остро захотелось домой. И так ясно он вдруг понял собственную пустоту и беспомощность.
Слова сами сложились в голове — не как сделка с Богом, без условий и обещаний. Просто слова. И в конце он даже сказал «спасибо», сам не зная кому. По дороге обратно он купил свежих булочек и бутылку дешёвого красного вина.
Утром он проснулся с лёгкой головной болью и твёрдым решением уехать домой. Взгляд упал на мольберт у единственного окна. А рядом, на единственном стуле, сидел невысокий человек в свободной белой одежде. Его седые волосы обрамляли лицо, густо испещрённое морщинами, словно тонкой паутиной. За спиной были аккуратно сложены большие белые крылья.
Жан уставился на гостя с ошеломлением. Он потянулся к бутылке, решив, что ему срочно нужно опохмелиться. Существо усмехнулось.
— Не поможет, — спокойно сказало оно. — Ты всё вчера допил.
— Вот незадача, — хмыкнул Жан. — Ты мне снишься или это последствия вина?
— Ни то ни другое, — ответил Ангел. — Ты просил помощи. Было решено помочь. Я для этого и пришёл.
— Что-то ты выглядишь неважно, — усмехнулся Жан. — Помятый какой-то.
— Есть такое, — согласился Ангел. — Я особенный. Из тех, кто долго не задерживается. Я вижу и слышу страдания животных, которых люди мучают. Всё это проходит через меня каждую секунду — крики, боль, смерть. Мы выгораем. Даже ангелы не выдерживают такого. Поэтому я здесь. Чтобы показать тебе…
— Что ты можешь мне показать? — вспыхнул Жан. — Если ты вообще реален. Думаешь, я в это поверю?
Ангел тяжело вздохнул, поднялся и подошёл ближе.
— Прости, — тихо сказал он и посмотрел Жану в глаза.
Жан увидел белки небесного цвета и бездонно чёрные зрачки. Он попытался отодвинуться, но было поздно. Рука легла ему на голову — и мир взорвался.
Стоны, визг, крики заполнили всё. Перед глазами пронеслись сцены умирающих кошек, собак, птиц, диких и домашних животных. Жан задыхался, воздух будто превращался в вязкую массу. Голова раскалывалась. Он рухнул на пол, сжимая виски, и его вырвало.
Когда он очнулся, Ангел снова сидел на стуле.
— Прости, — повторил он. — Это лишь малая часть. Теперь ты будешь видеть и слышать постоянно. Возможно, ты изменишься.
— Подожди! — вскрикнул Жан. — Я не об этом просил! Забери это обратно!
Но Ангел исчез. Просто растворился, словно его и не было.
Жан перевернулся, попытался стряхнуть воспоминания и снова уснул. Проспал почти весь день. Под вечер всё же подошёл к мольберту, взял кисть и долго смотрел на пустой холст. Ничего не происходило.
— Обманул… — пробормотал он. — Конечно, обманул. Больше никакого красного вина…
И тут всё вернулось. Голоса, образы, боль. Он схватился за голову и выбежал на улицу.
Париж был прекрасен: дождь, огни, отражения в мокром асфальте. Но Жан ничего этого не видел. Тысячи голосов кричали в его сознании. Он шёл, натыкаясь на людей, и те шарахались от него, принимая за сумасшедшего.
И вдруг он замер. Посреди дороги, под фарами машин, сидел крошечный котёнок. Не осознавая, что делает, Жан рванулся вперёд, между сигналящими автомобилями…
Он подхватил котёнка и одним рывком оказался на тротуаре, где неудачно приземлился, сдирая кожу на правой ладони и шипя от боли. Машины пронеслись мимо, а он, прижимая к груди тёплое дрожащее тельце, какое-то мгновение просто сидел, тяжело дыша, словно возвращаясь в реальность.
Вернувшись в мансарду, он первым делом начал извиняться перед малышом, объясняя, что еды у них почти нет. Он развёл в кастрюльке суп из дешёвых концентратов, покрошил туда чёрствый хлеб, и этим они и поужинали. Жан ел из большой тарелки за столом, а котёнок — из маленькой, аккуратно поставленной рядом, словно это был настоящий семейный ужин.
Потом Жан взял малыша на руки и стал осторожно вытирать его старым полотенцем. И в тот момент, когда он заглянул в крошечные глаза, случилось нечто странное: крики, стоны и вой, терзавшие его голову, исчезли мгновенно, будто кто-то щёлкнул выключателем. Потрясённый, он поднялся, удерживая котёнка в левой руке, завернутого в ткань, и подошёл к мольберту. Правой рукой он взял кисть и посмотрел на пустой холст, освещённый слабым светом лампы и уличных фонарей.
И вдруг холст перестал быть пустым. С него смотрели глаза. Сотни, тысячи глаз. В них были боль, мольба, страх, надежда и безысходность. Поднятые лапы тянулись вверх, словно умоляя о спасении…
Когда Жан пришёл в себя, за окном было утро. Он посмотрел на холст и вскрикнул от потрясения. Котёнок, всё это время мирно спавший у него на левой руке, сонно потянулся и тонко мяукнул.
С картины на Жана смотрели они — те самые, чьи крики разрывали его сознание.
— Господи… — прошептал Жан. — Неужели это сделал я?
Он схватил ещё влажный холст, осторожно положил котёнка на кровать и, не закрыв дверь, помчался в галерею. Там он, разумеется, тут же столкнулся с её хозяином — бывшим боксёром Дортуа.
Тот вынул изо рта незажжённую сигару и уже начал, не стесняясь выражений, объяснять Жану, что если этот бездарь немедленно не исчезнет, то он сломает ему челюсть и правую руку, чтобы тот больше никогда не воображал себя художником и не переводил краски. Но Жан молча схватил стул и поставил на него картину.
Дортуа бросил на неё короткий взгляд — и замер. Сигара выпала у него изо рта, но он этого даже не заметил. Несколько секунд он стоял, не двигаясь, потом молча взял холст и ушёл в кабинет.
Оттуда Жан вышел уже с пачкой франков в руках. А вечером у него и котёнка был настоящий праздник. Стол был завален едой, они ели до изнеможения, а потом уснули рядом. И в ту ночь Жана не мучили ни крики, ни видения.
Хозяин галереи повесил картину в дальнем углу, не желая, чтобы она соседствовала с работами признанных мастеров. Он хотел посмотреть на реакцию посетителей и уж точно не ожидал того, что случилось.
Через час все, кто был в галерее, покинули остальные залы и собрались у этого угла, перед высоким вертикальным холстом, написанным в совершенно непонятной манере. И с него на них смотрели глаза… Боль, страх, надежда и отчаяние лились из них. Крик словно вырывался из разверзшихся ртов.
Люди стояли в полной тишине, не замечая бокалов с вином в руках и не чувствуя слёз, катящихся по щекам.
— Нет… Нет… Господи… — вдруг закричала одна женщина.
Она выронила бокал и закрыла лицо ладонями.
— Так нельзя писать… Это невозможно видеть… столько боли…
Она выбежала из зала, рыдая. А коллекционеры и ценители искусства, переглянувшись, разом бросились к кабинету директора, на ходу доставая портмоне и чековые книжки.
С этого дня жизнь Жана стала иной. Утром — скромный завтрак, затем поиски и спасение бездомных животных, короткий обед и работа до глубокой ночи. Он почти не спал. Во-первых, он боялся сна: по ночам они приходили к нему и смотрели в глаза, и он просыпался от собственного крика.
Тогда он обнимал спящих рядом кошек и собак, и их тёплые, благодарные взгляды немного унимали боль. Он засыпал на короткие отрезки времени.
Он больше не жил в мансарде. Денег было достаточно, диваны и кресла были завалены купюрами. Очередь на его картины растянулась на годы вперёд, а суровый Дортуа стал его единственным другом.
Можно, конечно, сказать, что того интересовали лишь деньги. Но это было не так. Дортуа искренне привязался к этому странному человеку и часто заходил к нему в большой дом, который сам помог купить. Они разговаривали вечерами, а по утрам…
По утрам парижане видели невысокого мужчину в поношенной одежде, толкающего огромную тележку из супермаркета. Жан вёз еду, одежду, лекарства — для людей и животных. Он шёл помогать.
На вопросы он не отвечал, лишь странно улыбался и бормотал что-то про глаза, которые кричат. Всегда кричат.
Горожане прозвали его Юродивым Жаном. Над ним смеялись, свистели вслед, но клошары Парижа — от Пон-Нёф до Пляс Пигаль — называли его иначе.
Они звали его Святым Жаном. Так же считали и все собаки и кошки, ради которых он купил особняк и устроил приют. Бездомные могли жить там бесплатно, есть и спать, при одном условии — заботиться о животных.
И когда дождливым утром Жан шёл по спешащему городу, нищие встречали его с улыбками. Они радовались не только хлебу и одежде. Они верили, что он — ангел во плоти, сошедший на землю, чтобы облегчить их жизнь. Когда они брали его за руки, крики в голове Жана стихали, и наступала благословенная тишина.
Однажды маленькая старушка спросила одного клошара:
— Простите, это ведь тот самый Юродивый Жан?
— Не знаю такого, — ответил старик, глядя ему вслед. — Я знаю Святого Жана. И это он.
Старушка догнала Жана.
— Молодой человек, — сказала она. — Остановитесь, прошу. Я давно вас ждала. Мне скоро уходить, мне не страшно… Только прошу — положите руку мне на голову.
Жан смутился, но отказать не смог. Он поднял правую руку и коснулся её головы. И в одно мгновение старческое лицо исчезло, сменившись лицом юной девушки, ждущей любимого.
Жан ушёл дальше. А старушка смотрела ему вслед и шептала:
— Святой Жан…
Он прожил ещё десять лет. Всё-таки человеческая душа не выдерживает такого количества боли. И сердце не выдерживает. Он сгорел.
Когда Жан умирал в больнице Сен-Жозеф, его руку держал единственный друг — бывший боксёр и хозяин галереи. Тот плакал, и тяжёлые слёзы падали на пиджак.
Жан открыл глаза, улыбнулся, и палата будто наполнилась светом.
— Друг мой… — прошептал он. — Надо смотреть им в глаза. Тогда боль уходит… и тьмы больше нет…
Он умер, оставив после себя сотни картин, которые хранятся в частных коллекциях и стоят несметных денег. Говорят, не каждый способен на них смотреть — у некоторых не выдерживают нервы и сердце.
Не ищите Святого Жана среди канонизированных святых Парижа. Он не умел креститься и не знал молитв. Но клошары помнят его. Рисуют его профиль на мостах. А на небе…
Говорят, среди ангелов появился ещё один. Его имя я не назову. Пусть это останется нашей тайной. Памятью о простом художнике по имени Жан.
