Сначала я не придавала значения. Ну сидит — и ладно. В нашем дворе вообще много кто сидит: бабушки на лавках, подростки у подъезда, коты на машинах. Всё обычное: панельный дом, «Продукты» на первом этаже, напротив — почта. А он — всегда у ступенек. Пёс. Старый.
Не сказать, что совсем облезлый, но жизнь его потрепала. Глаза — выцветшие, шерсть клочьями, одна лапа — как будто с трудом сгибается. Хвост тянется по земле, как старый веник. Не лает, не воет, не суетится. Просто сидит.
Каждое утро я прохожу мимо. Иногда с авоськой, иногда с зонтами, иногда в пальто — а он всегда один и тот же. Как почтовый ящик или урна: не двигается, не меняется.
— Давно тут он, — сказала мне однажды Валентина Петровна, соседка. — Лет шесть, если не больше. Кто-то оставил. А он остался. Место выбрал.
И правда. Это место — как будто его держит. Ступенька у входа в магазин стала его территорией. С утра сидит, днём дремлет, вечером — глядит куда-то вдаль, на остановку.
— Наверное, ждёт кого? — спросила я.
— Может быть. А может, просто так живёт. Люди подкармливают. Я вот косточку дала вчера — ноль реакции. Даже хвостом не повёл.
И правда, он почти не реагировал. Ни на детей с визгом и самокатами, ни на мимо пробегающих котов. Только взглянет — и опять в себя.
Прошло время. Погода стала хуже. Хлябь, дождь, ветер. Я купила себе новые сапоги — и вдруг подумала: а как он? Мокнет?
Он был на месте. Только шерсть насквозь, хвост мокрый, с ушей капает. Смотрит — в ту же точку, где-то за дорогой.
— Не мёрзнет? — спросила я у девушки в магазине.
— Нет, мы ему коробку за углом поставили. И тряпку. Он умный. Если дождь — туда залазит. Если тепло — выходит.
Как-то утром, всё серое, холодное, я спешила, привычно прошла мимо. И вдруг — как будто что-то остановило. Обернулась.
Он смотрел. Прямо. Не просто глядел — будто знал. Ждал. Не просил, не тянулся — просто смотрел. И мне стало неловко. Даже не жалко — стыдно. Словно прошла мимо чего-то важного.
Весь день крутилась мысль: он ведь ничего не требует. Просто сидит.
Вечером — темно. Я иду, он там. Под фонарём. Смотрит.
— Привет, — сказала я. — Ты, может, голоден?
Молчит.
На следующий день я купила корм и миску. Поставила у коробки. Он подошёл, понюхал. Ел неспеша. Потом просто сел рядом.
— Ну вот, — пробормотала я. — Теперь ты мой.
С этого дня я стала смотреть — на месте ли. И он был. Всегда.
Я покупала корм, потом — лучше. Заметила: поел — и бодрее стал. Иногда подходил к детям. Однажды мальчик почесал его за ухом, и он позволил.
Я купила ошейник. Красный. Надела. Он не сопротивлялся.
— Борис, — сказала я. — Пусть будет Борис.
Он моргнул.
Соседи смотрели. Кто-то посмеивался. А мне было всё равно. Потому что каждое утро и вечер — он. Был.
Однажды его не оказалось. Ни у магазина, ни за углом. Я искала. Звала. Возвращалась — как будто забыла выключить утюг. Только не утюг — собаку.
Через три дня он появился. Пыльный, хромал.
— Где ты был, Борис? — прошептала я. Он подошёл. Уткнулся в ногу. Первый раз. Я не могла двинуться.
Теперь он стал ждать. Утром встречал. Вечером провожал.
Соседи стали приносить угощения. Продавщица — коврик. Я — дождевик. Да, для него. Красный.
Иногда он уходил. Возвращался. Всегда.
Я начала разговаривать с ним. Как с живым. Как с тем, кто понимает.
Когда меня спросили:
— Это ваш?
Я ответила:
— Мой.
Он зимой перешёл к подвалу. С дворником мы сделали уголок: матрас, плёнка. Я стала приносить ему кашу с мясом. Он ел — медленно, с достоинством.
— Преобразился твой Борис, — сказала соседка.
И правда. Шерсть стала лучше, глаза — живые. Иногда поднимал хвост. Один раз на «пошли» — пошёл. Без поводка. Просто рядом.
Я хотела забрать его домой. Но он не шёл. До подъезда — да. А дальше — разворачивался. Его дом — здесь.
Потом случился снегопад. Я искала его весь день. Мокрая, промёрзшая.
Нашла — в овраге. Лежал. Едва дышал.
— Борис… — я упала рядом. Он поднял глаза. Узнал.
Я вызвала волонтёров, врача. Его увезли.
Три дня я не находила себе места. Звонила. Плакала.
— Держится. Шанс есть, — сказали.
Он вернулся. В пледе. Взгляд — родной. Он положил морду на колени. И всё.
С тех пор — каждую ночь дома. Через чёрный вход. Консьержке — пирожки. У нас с ней договор.
У Бориса есть угол. Есть миска. Есть я.
Но утром — всё равно магазин. Потому что это его место.
И когда кто-то спрашивает:
— Это вы его нашли?
Я отвечаю:
— Нет. Это он меня.
