Я много лет держу в руках охотничье удостоверение — тот самый jagdschein — и состою в Deutscher Jagdverband. Практически всю взрослую жизнь. И несколько раз в год мы одной крепкой компанией уезжаем в горы Шварцвальда.
Не буду расписывать, насколько там красиво. Любые слова здесь беспомощны: кто не встречал рассвет над шварцвальдскими озёрами и не провожал закат с высоты, тому всё равно не объяснишь. Так что сразу — к сути.
Нас обычно пятнадцать–двадцать человек. Все давно устроены в жизни, многие выросли вместе в одном городе, а потом нас разбросало по разным странам. Но хотя бы раз в полгода мы снова собираемся в аэропорту Берлин–Бранденбург, заезжаем на склад в Панкове, где хранится снаряжение, и едем. К вечеру уже на месте.
Среди нас адвокаты и врачи, топ-менеджеры и владельцы бизнеса, высокие чины полиции и армии. Да, судьба была к нам щедра — кому-то сразу, кому-то позже. Я благодарен хотя бы за то, что могу видеть старых друзей, слышать их смех, спорить, шутить, а главное — десять дней быть среди «своих». В этой поездке важна не добыча, а возможность выдохнуть.
Принимает нас лесник и егерь Клаус Залеман. Он устраивает всё так, чтобы лагерь был только наш: домиков хватает и для ночлега, и для длинных застолий, и для тихих разговоров в полумраке. Из ближайшего посёлка Клаус приглашает женщин — готовить, немного прибрать. Мы, конечно, щедро платим: и деньгами, и обычным мужским вниманием.
Посёлок там спокойный, жизнь размеренная. Поэтому для местных женщин за сорок, которым порой нечем разбавить ежедневную рутину, наш приезд — как праздник. Они нас ждут, иногда пишут заранее, подгоняют, зовут поскорее вернуться. Так что вечерами у нас случается и музыка, и танцы — всё по-человечески.
Пару лет назад один из наших привёз знакомого. Мужик тихий, ровный, всегда с мягкой улыбкой. Представили его просто: «Стрелок». Ну, Стрелок так Стрелок — так и прижилось. И почти сразу мы заметили странность: он ни разу не ходил с нами на уток и зайцев. Мы собирались группами, а он — будто тенью — забирал рюкзак, кофр с винтовкой и исчезал, стараясь никому не попадаться на глаза.
Сначала некоторые подшучивали. Потому что он возвращался без добычи всегда. Но он не обижался — только виновато улыбался и говорил, что любит гулять один.
Потом один из наших каким-то образом выяснил: Стрелок всю жизнь служил в элитной части, выполнял задания за границей. И всем стало ещё любопытнее: куда он уходит? почему приходит пустой? ведь такой человек точно не стреляет плохо. Мы начали его расспрашивать, а он упрямо молчал. Даже есть стал отдельно — на пеньке, в стороне, чтобы не отбиваться от вопросов. Видно было: разговоры ему неприятны, но поездки он не бросал. Похоже, одиночные прогулки по Шварцвальду были ему жизненно нужны.
В то утро, когда он, как обычно, растворился в предрассветной дымке, ребята подошли ко мне и попросили проследить за ним: выяснить, куда он ходит и что делает. Они сами пообещали набить дичи на ужин, а мне — просто «разведка».
Надо сказать, до того как стать ортопедом в берлинском госпитале, я много лазал по горам и даже всерьёз думал сделать альпинизм профессией, пока однажды не сорвался на Чогори в Каракоруме — той самой «горе-убийце». Мне тогда невероятно повезло: отделался парой сломанных рёбер. И на этом решил — хватит, медицина надёжнее.
Так что просьба друзей показалась мне пустяком. Я согласился. И, честно говоря, не уверен, что согласился бы, знай я, что увижу дальше.
Ребята ушли в сторону озера, а я — по следу Стрелка. Он двигался быстро, будто опаздывал. Я шёл, читая тропу: тут примятая трава, там сломанная ветка, дальше едва заметный след на влажной земле. И вскоре между деревьями мелькнули знакомые рюкзак и фигура.
Потом начался подъём — такой крутой, что даже мне стало не по себе. А у меня за спиной рюкзак и ружьё. Стрелку, думаю, было уже хорошо за пятьдесят, мне — тридцать пять, а я всё равно постоянно терял его из виду. В итоге вымотался так, что проклинал и его скрытность, и собственную затею, и всю компанию разом.
К тому же место было коварное: в этих горах попадаются такие тайные проходы и развилки, что можно незаметно для себя уйти «не туда» и потом неделями ждать спасателей. И когда я уже решил махнуть рукой и разворачиваться — горло дерёт дыханием, сердце стучит так, будто хочет убежать обратно без меня, — я неожиданно уткнулся лицом в большое дерево.
Остановился, отдышался, огляделся. Оказалось, я на вершине. Там была поляна — странная, будто спрятанная: окружённая густым кустарником и высокими старыми деревьями. А дальше — выступ скалы, сверху ровный, словно специально выровненный руками.
Трава — нетронутая, цветы — живые, аромат — пьянящий и спокойный. Птиц я услышал не сразу: когда сердце немного успокоилось, стало ясно, что они поют как-то иначе, будто сюда слетелся весь лучший хор леса.
Посреди поляны торчал пень от когда-то огромного дерева. У него и стоял Стрелок, глядя куда-то за край обрыва. Вид оттуда был такой, что я на секунду просто завис. И почти пропустил момент, когда он начал распаковывать кофр.
Я удивился: он ведь поднялся сюда с зачехлённым оружием. Какой смысл тащить карабин, если не собираешься охотиться? Однако Стрелок не спешил. Он порылся в своём тяжёлом рюкзаке, достал что-то маленькое и сел на пень. Я пригляделся: патрон. Один-единственный. Потом он вынул какие-то бумажки и стал полировать этот патрон, долго и тщательно, будто готовил драгоценность.
Когда закончил, поднял его над головой — патрон блеснул так, что я непроизвольно зажмурился. Затем положил его на пень, достал жестяную банку, подошёл к самому краю обрыва, постоял там минуту-другую и поставил банку на край, предварительно кинув внутрь камень — чтобы не сдуло.
И только после этого он открыл кофр и вынул оружие. Я чуть не выдал себя вслух. Это был карабин, каких я видел разве что в музее: старый Маузер, ещё времён Первой мировой.
Стрелок отошёл почти к тому дереву, за которым я прятался, метров на пятьдесят — так, что я видел каждое движение и слышал его дыхание. Он щёлкнул затвором, вставил единственный патрон и опустил карабин прикладом вниз. Потом держал его левой рукой, а правую вытянул вперёд, раскрывая ладонь и широко разводя пальцы.
И я увидел: пальцы дрожали. Не мелко, не слегка — крупной, заметной дрожью. Тогда Стрелок начал говорить с ними вслух. Уговаривал успокоиться. Просил перестать. Показывал, как будто пальцам, красоту вокруг: траву, небо, птиц, запахи… и, хотите верьте, хотите нет, но дрожь стала спадать. Сначала перешла в мелкое подрагивание, потом в лёгкие рывки, а спустя несколько минут правая рука стала такой же спокойной, как левая. Я ортопед и не слышал ни о чём подобном.
А потом он резко перекинул карабин в правую руку, перехватил левой у цевья и почти без прицеливания выстрелил в сторону банки. Банка взвизгнула — именно взвизгнула — взметнулась и улетела вниз, в пропасть.
У меня вырвался короткий вскрик. К счастью, он растворился в звуке выстрела — Стрелок меня не заметил.
Он снова убрал Маузер в кофр, посидел минут десять на пне, а потом начал доставать из рюкзака… я сначала решил, что мне мерещится.
Он вынимал пучки моркови, куски капусты, яблоки, груши, сливы — целые горы еды. Я ругался про себя: он, оказывается, поднялся сюда почти налегке, не запыхавшись, с рюкзаком, набитым тяжёлыми овощами и фруктами, а я с водой, бутербродом и оружием чуть не умер по дороге.
Стрелок разложил угощения по поляне, а на пень высыпал несколько горстей орехов. Потом встал посреди травы и в той тишине, что осталась после выстрела, начал извиняться.
Он говорил так, словно перед ним стоял близкий человек. Просил прощения за выстрел. Объяснял, что это единственный способ унять дрожь в правой руке. Просил понять. Просил простить. Затем поклонился и снова сел.
Я уже почти решил, что наши шутники были правы и у Стрелка «что-то не так», но в этот момент…
Ветви вокруг дружно зашумели, будто лес ответил. А птицы — словно сорвались с цепи — взорвали воздух пением, и в этом пении была явная радость. Я стоял, как заколдованный, не отрывая глаз от поляны.
Потому что из кустов вышли три косули, аккуратно помахивая хвостиками. За ними появились зайцы, смешно перешагивая — будто забыли, что их способ движения вообще-то прыжки. Потом выкатились ёжики, а следом — ещё какие-то мелкие лесные жители. Они спокойно ели разложенные дары, как на заранее назначенной встрече.
А с деревьев спустились белки. Они мгновенно оказались у пня, схватили орехи и… забрались на колени, плечи и даже голову Стрелка. Отталкивали друг друга, стараясь пристроиться ближе к его уху и держаться лапками, как будто он им родной.
Я не верил глазам. Щипал себя за уши, за щёки, за нос. Кажется, пытался одновременно и креститься, и ругаться — так, на всякий случай. Это было настоящее волшебство, увиденное мной вживую один единственный раз.
Разумеется, стоит мне поделиться этим хотя бы с одним человеком — и меня без промедления лишат врачебной лицензии, а заодно отправят куда-нибудь под наблюдение специалистов. Между тем зайчата суетились прямо под ногами у косуль, толкались и мельтешили, а те склоняли головы и с любопытством разглядывали пушистых малышей. Однако зайцы такого интереса не оценили и упрямо отворачивались, демонстрируя косулям только свои хвостики.
И вдруг… Поймите меня правильно, дамы и господа: в какой-то миг мне стало жизненно необходимо увидеть лицо Стрелка — будто от этого зависело всё. Он сидел ко мне спиной на пне, и я начал медленно, почти бесшумно обходить поляну по кругу, прячась за кустами и деревьями, стараясь никого не вспугнуть и не выдать своего присутствия.
Солнце разливало по поляне мягкое тепло, его лучи скользили по траве. Я остановился у последнего дерева и посмотрел на Стрелка. Он сидел с закрытыми глазами. В его лице было столько покоя и умиротворения, что мне показалось — поляну освещает не солнце, а какой-то внутренний свет, исходящий от него самого. Его пальцы едва заметно перебирали шерсть белок, устроившихся у него на коленях…
И тут меня охватило странное чувство — словно я стал свидетелем чего-то слишком личного, того, за чем не принято подсматривать. Я отвёл взгляд и тихо направился в сторону базы. А в голове всё время стояла эта поляна, животные и Стрелок с закрытыми глазами, и где-то внутри звучала музыка — «Ave Maria»…
Спустился я уже тогда, когда солнце почти исчезло за горизонтом. Меня тут же обступили охотники, вернувшиеся раньше остальных. Им не терпелось узнать, что же мне удалось увидеть.
— Ну что? — наперебой кричали они. — Рассказывай! Что этот чудак там вытворяет? Ты же врач, может, ему давно пора в лечебницу?
Мне стало неприятно, словно в лицо плеснули холодной грязной водой. Я посмотрел на них и спокойно ответил:
— Он болен. У него тремор правой руки. Хватит над ним издеваться, это по-человечески некрасиво. Честное слово.
И тут один из компании, отставной полковник, внезапно схватился за голову.
— Господи… Господи… — повторял он. — Ну конечно. Я вспомнил. Нам же рассказывали этот случай… Страшная была история. Они попали в засаду, и из всей группы выжил только он. Он похоронил всех сам, в одиночку. Потом долго выслеживал тех, кто это сделал. Убирал их по одному. А затем почти пятьдесят километров шёл по лесу обратно. Говорят, когда он вышел к вертолёту, человеком он уже не выглядел.
Полковник развёл руки в стороны, растопырив свои крупные, волосатые пальцы, и в наступившей тишине сказал:
— Мужики! Если кто-то ещё хоть слово дурное про него скажет… Я вас этими руками здесь же и уложу. Всем понятно?
Охотники молча начали расходиться. Почему-то я не сомневался — полковник говорил всерьёз.
А тем временем женщины торопливо накрывали праздничный стол. Тонкими ровными ломтиками нарезалась колбаса и аккуратно выкладывалась рядами. Копчёное сало золотилось рядом с кусочками ветчины на одноразовых тарелках. Запах от салатов стоял такой, что, казалось, слюнки текли даже у деревьев вокруг.
Жирная сельдь, нарезанная поперёк, теснилась на длинных блюдах, украшенная кольцами синего лука. Кто-то включил тирольскую музыку, женщины, переодевшись наспех, уже танцевали с несколькими охотниками. Ах, как же я люблю всё это.
Это именно то время, когда не нужно никого стесняться. Даже самый неуклюжий танцор чувствует себя равным самому ловкому. А потом из динамиков грянула музыка восьмидесятых. Солнце окончательно село.
Зажёгшиеся фонари выхватили из полумрака фигуру Стрелка, появившуюся из-за деревьев. Он окинул взглядом веселящуюся компанию, улыбнулся и направился к отдельно стоящей скамейке, достал бутерброд и собрался перекусить. Он привык держаться в стороне, но тут к нему подошёл полковник.
— Солдат! — сказал он. — Почему отдельно сел?
— Я… — начал было Стрелок.
— Молчать! — рявкнул полковник так, что вся база замерла. — Молчать, солдат!
Стрелок вскочил и вытянулся по струнке.
— Твоя задача — не рассуждать, а выполнять приказ старшего. Ясно?
— Есть, — ответил он, не шевельнувшись.
— Вот и хорошо. Иди ко всем и садись. Чтобы больше я этого не видел. Понял?
— Есть!
Он строевым шагом прошёл к длинному столу, заставленному яствами и напитками, и сел. В тот же миг все заговорили разом, ринулись к столу — и началось то, ради чего мы сюда и приезжаем.
Пир был шумным и щедрым: разговоры, песни, взгляды, украдкой брошенные женщинам. Это был вечер, который невозможно забыть. Пусть простят нас за эти слабости и шалости — кто из нас без греха, право слово.
С тех пор прошло двадцать лет. А может, и больше. Но я помню всё так ясно, словно это было вчера. И с того дня я больше ни разу не стрелял в животных — просто не смог. Я лишь приезжал с нашей компанией в то же самое место.
Стрелок вскоре умер. А я стал ходить на его поляну. Точно так же доставал из большого рюкзака жестяную банку, наполнял её камнями и ставил на край утёса. Отходил к концу поляны, поднимал ружьё, долго целился, пока в глазах не начинало рябить, и делал один выстрел.
За все эти двадцать лет я так ни разу и не попал в банку. Ни единого раза.
Потом, как и он когда-то, я становился в центре поляны, извинялся, объяснял, долго говорил вслух, а затем раскладывал овощи и орехи, принесённые в рюкзаке. Садился на пень и ждал чуда…
Но животные так и не появлялись. Ни разу за все годы. И это меня не огорчало. Потому что я научился слышать лес, понимать шелест листвы и замечать десятки маленьких глаз, следящих за мной из-за деревьев.
Я встаю и ухожу, не оборачиваясь. А у первого дерева, перед тем как скрыться за ним, всё же бросаю последний взгляд назад.
И вижу, как на поляну осторожно выходят косули, у их ног смешно подпрыгивают зайцы, а с ветвей спускаются белки и бегут к орехам, рассыпанным на пеньке. И я улыбаюсь.
Я возвращаюсь в лагерь, и новые ребята, смеясь, кричат мне:
— Эй, Стрелок, ну что, попал наконец или нет?!
Я смеюсь в ответ. Нам нравится эта игра. Мы повторяем её каждый год. А недавно я заметил, что один парень наблюдает за мной и всё старается догнать по дороге к вершине. И, возможно… я ему поддамся.
Вот и думаю я, дамы и господа: может быть, Стрелок и правда выбрал меня — чтобы показать, чтобы дать увидеть…
Но если вы спросите, что именно, я не отвечу.
Просто после этого моя жизнь стала другой.
