Летнее солнце уже добрых пару часов пригревало землю, когда старик наконец вышел во двор. По привычке прикрыв ладонью глаза, он оглядел покосившиеся, давно пустующие избы соседей и тяжело вздохнул — как и вчера, ничего не изменилось. Ни звона подойников, ни далёкого мычания скота, ни глухого рокота тракторов. По улице никто не шел, вдоль заборов не мелькали фигуры, некому было кивнуть и перекинуться парой слов.
Село, маленькое даже по старым меркам — всего около двух десятков дворов, появившееся в предвоенные годы как колхозное отделение, никогда не считалось перспективным. В девяностые его окончательно добили: одни жители ушли на погост, другие разъехались кто куда, в основном — в города. Теперь деревня доживала свой век в тишине и запустении.
Кроме старика с женой, на противоположном конце улицы обосновалась семья — то ли дагестанцы, то ли чеченцы. Глава семейства завёл овец, занялся выпасом, разбил огород, выращивал картошку на продажу. Семья была большая, работы хватало всем. Люди оказались доброжелательными, дети — воспитанными, улыбчивыми, уважительными. Но старик так и не почувствовал внутреннего отклика — чужие они были, не свои.
Старуха, наоборот, сразу прониклась к новым соседям. Часто заходила к ним, подсказывала, объясняла, учила деревенским премудростям — видно было, что прежде они жили в городе. Решили однажды попробовать сельскую жизнь и, похоже, она пришлась им по душе.
— Отец, — не раз говорил ему Амир, черноволосый хозяин дома, лет сорока, — скажи, чем помочь? Никогда не откажу. Я вот сено косить начал — давай и для твоей козы накосим.
— Не нужно мне твоё сено, — сухо отвечал старик. — Если понадобится — сам управлюсь.
Он и правда ещё мог многое: и сено заготовить, и дров нарубить, и хозяйство содержать в порядке. Силы пока оставались. Но в душе поселилось равнодушие. Словно исчезла опора, утратился смысл. Тоска медленно, но настойчиво сжимала сердце.
Умные люди назвали бы это депрессией, но старик таких слов не знал. Раньше с ним такого не бывало: любую беду он лечил работой. Чем больше дел — тем быстрее приходило облегчение. Труд успокаивал, а его плоды приносили тихую, ровную радость. В молодости он работал, чтобы не быть хуже других, позже — ради детей, чтобы поставить их на ноги. А теперь трудиться только для себя и старухи казалось ему пустой вознёй. Суеты много, а радости — никакой.
Детям помощь больше не требовалась, старикам же, как он решил, много не нужно. А может, и вовсе ничего. Всё чаще его взгляд останавливался на кладбище — он словно прикидывал, где бы ему найти последнее пристанище. Запивать тоску он не умел: с молодости не переносил ни водку, ни табак. Иначе, думал он, давно бы уже лежал там.
В тот день жена уехала ещё затемно — в город, к дочери и внукам. Амир собирался по своим делам и захватил её с собой, пообещав вернуть к вечеру. Значит, оставалось лишь выпустить козу на пастьбу, бросить горсть зерна курам да налить им свежей воды. Вот и все заботы. И даже их делать не хотелось…
Старуха чувствовала: с мужем происходит что-то неладное. Всю жизнь деятельный, не мыслящий себя без работы и хлопот, он постепенно превращался в безучастного старика с потухшим взглядом. Здоровьем он, как и прежде, не жаловался, но словно что-то надломилось внутри его крепкого тела. Лишь широкие плечи да большие, сильные руки напоминали о былой мощи.
Её сердце болело за него, но как помочь, если он молчит, ни на что не сетует? Она ехала к дочери, собираясь поделиться тревогами, но, увидев её жизнь — суетливую, напряжённую, на грани срыва, наполненную работой, заботами о детях и муже, стремлением всё успеть и всё удержать, — решила не добавлять ей своих бед. Побыв в гостях пару часов, обняв внуков, она отправилась обратно.
Заранее выйдя к месту, где должен был подъехать Амир, старуха присела на скамейку и погрузилась в мрачные раздумья. Выходило, что век их со стариком подходит к концу. Он внутренне уже готов, а после него и ей будто незачем задерживаться на этом свете.
Её мысли прервал тихий шорох у самой скамьи. Она огляделась и увидела серого полосатого котёнка. Тот с жадностью грыз промасленную до прозрачности бумагу — кто-то съел беляш или пирожок и бросил обёртку в траву, где малыш её и нашёл.
— Господи, Господи… — внутри женщины поднялась волна жалости к этому маленькому, беззащитному существу. — Пропадёшь ведь. Один, без матери, а людям и дела до тебя нет.
Прохожие и правда спешили мимо, не замечая ни старуху, ни котёнка. Она порылась в своей большой сумке с городскими покупками и отломила кусочек колбасы…
Котёнок, уловив аромат мяса, тут же оказался рядом: заглядывал снизу вверх, жалобно мяукал и осторожно касался лапкой её ноги. Женщина подняла его на скамейку возле себя и с тихой печалью наблюдала, как он жадно, почти не разжёвывая, проглатывает кусочки колбасы, будто боясь, что еда исчезнет.
В это время подъехал Амир. Вместе с ним из машины вышел незнакомый молодой мужчина — поздоровался, приложив ладонь к груди и слегка наклонив голову. Они вдвоём уложили её сумки в багажник и распахнули заднюю дверь, приглашая садиться.
Она уже устроилась на сиденье, но вдруг оглянулась и увидела на скамейке котёнка, который остался один и смотрел ей вслед с таким обиженным и растерянным видом, что сердце сжалось.
— Вот ведь я какая… — укорила себя старуха, выскочила из машины, подхватила малыша и прижала его к груди. — Пропадёт он тут один… — словно оправдываясь, сказала она Амиру и его спутнику, усаживаясь обратно. Те лишь переглянулись и промолчали — возражать никто не стал.
По дороге она узнала, что молодого человека зовут Ислам, он младший брат Амира. Парень окончил сельскохозяйственную академию и подумывает обосноваться рядом со старшим: вдвоём проще расширить и укрепить хозяйство. Пока же он решил присмотреться, а если всё понравится — перевезти сюда и молодую жену.
— И правильно, деточки, правильно, — одобрительно кивала старуха. — Земли у нас сколько угодно, дома почти даром отдают. Можно такое хозяйство развернуть — любо-дорого! Только работать не ленись. Глядишь, и село оживёт, и нам всем спокойнее станет.
Лениться они и правда не умели — это было видно сразу. Всегда приветливые, трудолюбивые, вовсе не пьющие, они с искренним уважением относились к старикам и никогда не отказывали в помощи. Ну и что, что вера у них иная? Бог-то, по сути, один и тот же.
Старик, как обычно, лежал на кровати, уставившись в потолок пустым, неподвижным взглядом. Даже не повернул головы, когда жена вошла в дом. Тоска всё так же давила, не отпуская ни на миг.
Старуха что-то говорила, делилась новостями, но слова будто проходили мимо — он был целиком погружён в себя. Вдруг к его руке прикоснулось что-то тёплое и мягкое. Старик недовольно скосил глаза — и замер. Котёнок. Маленький, неуклюжий, смотрит прямо в душу. Он ловко вскарабкался на живот, потом на грудь и вдруг замурлыкал, обнаружив жёсткую щетину на лице. С усердием стал тереться мордочкой, урча всё громче и увереннее.
Старик ещё какое-то время держался, но затем не выдержал: губы сами собой растянулись в улыбке, и он осторожно погладил малыша по голове, по спинке. Эта беззащитная, доверчивая нежность задела что-то глубоко внутри, и сердце, долгое время равнодушное ко всему, вдруг откликнулось на простую, искреннюю ласку.
Старуха загнала козу в сарай, закрыла ворота и зашла в дом. Увиденное заставило её остановиться прямо на пороге. Она опустилась на лавку и прикрыла рот платком: старик сидел на кровати с котёнком на коленях, улыбался и что-то тихо ему говорил, а тот внимательно глядел в глаза, будто понимал каждое слово.
Заметив жену, старик ласково сказал:
— Подоила бы козу… Молочка Коте надо.
— Сейчас, сейчас, — заторопилась старуха, поражённая. Она и забыла, когда в последний раз слышала от него не просто слово, а целую фразу.
Позже они сидели за столом и наблюдали, как Котя лакал молоко, смешно облизываясь и перепачкав мордочку. Старуха заметила, что мутная пелена в глазах мужа сменилась чистой, живой синевой, и негромко, будто сама себе, сказала:
— Видно, зимовать с нами будет. Только вот молочко где брать… да и сена для козы не заготовили.
Наутро она проснулась с первыми лучами солнца. Во дворе раздавался звонкий, ритмичный звук, словно кто-то отбивал весёлую мелодию. Выйдя на крыльцо, старуха увидела, как старик ловко косит литовкой.
Котёнок устроился у его ног и, не отрываясь, следил за каждым движением, будто учился. Закончив, старик повернулся к жене и виновато усмехнулся:
— Сено нынче жёстковатое выйдет. Раньше надо было…
— Да ничего, — улыбнулась она. — Козе сойдёт. Вот сарайчик бы подлатать, щели везде…
— Потом, потом, — махнул он рукой. — Сегодня сено, завтра с Амиром за дровами поедем. Дел полно, запустил хозяйство.
— За день управишься? — с сомнением спросила старуха.
— Для одной козы? — уверенно ответил он. — Кашивал — знаю. Ты лучше водичкой полей.
Он скинул рубаху, и на плечах и широкой груди заиграли крепкие, сухие мышцы. В этот момент стало ясно: перед ней не дряхлый старик, а ещё сильный, живой мужик, которому рано ставить точку.
— Котю со двора не выпускай, — шутливо пригрозил он пальцем. — А то всё за мной таскается. Убежит — с тебя спрос!
— Здравствуйте, дедушка! Здравствуйте, бабушка! — раздалось с улицы.
Мимо проходили дети Амира — две девочки и мальчишка.
— Здравствуйте, ребятки. Куда это вы так рано? — спросил старик, вытираясь полотенцем.
— Мама велела дикой вишни набрать, — ответили они и, помахав рукой, побежали дальше.
— Ну вот, — сказал старик, глядя им вслед, — и поздороваться есть с кем, и словом перекинуться. Всё наладится, даст Бог.
Он накинул рубаху, закинул косу на плечо и уверенно направился к опушке близкого леса.
