Так всё и произошло. Михаил Степанович завёл двигатель стареньких «Жигулей» — белых, облезлых, с рыжими ржавыми пятнами по крыльям. На заднем сиденье, в тесной картонной коробке, ныла тонким, жалобным голосом Дашка.
— Пап, не увози! — всхлипнула младшая дочь, Катюшка, семилетняя, с покрасневшим от слёз носом. — Дашку нельзя отдавать, она же наша!
— Твоя Дашка, — отец резко дёрнул рычаг, — везде гадит. Повсюду! И в сенях, и возле печки, и вчера у самовара кучу оставила. А в подполье, куда положено, идти не желает. Мне что, с ней возиться?
— Но папа…
— Замолчи! — сорвался он.
Машина дёрнулась с места, подпрыгивая на ухабах. Катюшка застыла у ворот, крепко сжимая перекладины забора белеющими пальцами, и молча смотрела, как побитые жизнью «Жигули» исчезают за поворотом, скрываются за голыми берёзами.
Сырая, хмурая осень. Низкое, тяжёлое небо нависло над Тихоновкой. Ветер трепал девчачьи косички, цеплял подол ситцевого платьица.
— Катька, домой! Продуешься! — крикнула из окна мать, Анна Ивановна. — Чего уставилась, как вкопанная?
Девочка не шелохнулась. Слёзы катились по щекам — солёные, жгучие.
Дашка… Их Дашка… Рыжая, с белыми носочками и пушистой грудкой. Вечером она мурлыкала у Катюшки на коленях, сворачивалась клубком у печки. А теперь…
В доме пахло тушёной капустой и дрожжевым тестом — мать лепила пироги. Старшие дети — Петька (тринадцать лет), Лиза (одиннадцать) и Ванюшка (девять) — сидели над тетрадями. Вернее, делали вид, что занимаются. Петька мрачно водил ручкой по тетради, даже не глядя, что пишет. Лиза спряталась за учебником, но красные глаза говорили сами за себя. Ванюшка, обычно самый шумный, молчал и грыз карандаш.
— Вот так всегда, — неожиданно бросил Петька, со стуком роняя ручку. — Папка решил, значит всё! Никого не спросил!
— Тише будь! — одёрнула его Анна Ивановна, яростно месившая тесто. — Отец знает, что делает. Кошек у нас и так трое. Мурка с Васькой в подполье ходят, как положено. А эта… ваша Дашка…
— Она просто не привыкла! — воскликнула Лиза, всхлипывая. — Её можно было научить!
— Научить? — мать усмехнулась. — И кто будет её учить? Я, что ли? У меня и без того забот по горло: коровы, свиньи, огород, вы все… А ещё кошка с замашками царицы.
— Мы бы сами! — возразила Лиза. — Мы бы её выдрессировали!
— Поздно, — отрезала Анна Ивановна.
Катюшка тихо вошла, села у окна. Смотрела на тонкую дождевую пелену. Деревня казалась унылой — серые дома, косые штакетники, огороды с почерневшей ботвой.
— Мам… а она домой придёт? — еле слышно спросила девочка.
Анна Ивановна тяжело вздохнула:
— Не знаю, дочка. Не знаю…
…
Через полчаса Михаил Степанович вернулся. Скинул мокрую куртку, повесил на гвоздь, молча прошёл в кухню. Детям не взглянул в глаза.
— Ну что? — спросила жена.
— Отвёз. В Красное. Оставил у Семёновых, присмотреть обещали.
— Далеко это Красное? — спросил Ванюшка.
— Километров пять, может, больше, — буркнул отец.
— Она не вернётся, — прошептала Лиза.
— И не надо, — с холодом ответил Михаил Степанович. — Всё, хватит разговоров. Наливай чай, околел я.
Анна Ивановна поставила перед мужем стакан чаю прямо из самовара, положила на тарелку горку макарон с подливой. Михаил Степанович ел молча, шумно втягивая ложкой, с какой-то злой усталостью. Дети сидели за столом, но ни один не притронулся к еде — только глядели в тарелки, будто там лежало что-то тяжёлое, несъедобное.
Поздним вечером, когда дом стих и все разошлись спать, Катюшка долго ворочалась. Лежала на своей половине широкой кровати, которую делила с Лизой, слушала, как дождь шуршит за окном, как поскрипывают старые стены, как издалека доносится лай деревенской собаки.
— Лиз, ты не спишь? — тихонько спросила она.
— Нет, — так же тихо ответила Лиза.
— Дашка обязательно вернётся. Я уверена. Она придёт домой.
— Не говори ерунды. Откуда она дорогу найдёт? Её же папка далеко увёз. Километров пять! Для такой маленькой кошки — это почти другая страна.
— Но она же смышлёная! Она всё равно нас найдёт!
Лиза не ответила, повернулась лицом к стене. А Катюшка ещё долго лежала с распахнутыми глазами, шептала беззвучно, как учила бабушка: «Господи, защити Дашку. Пусть она найдёт дорогу обратно. Пожалуйста…»
…
Тем временем Дашка сидела в доме Семёновых, в Красном, спрятавшись под печкой. Старики были добрые: дали миску молока, положили кусочек еды, даже погладили. Но кошка не урчала, не тёрлась о руки. Она сидела чужая среди чужих, свернувшись в тугой комочек.
Где её дом? Где дети — Катюшка, Лиза, Ванюшка, Петька? Где Анна Ивановна, которая иногда тайком давала ей сало со стола? Где запахи родного двора — печки, сена, молока?
Здесь всё пахло иначе. Голоса были незнакомые. В доме жил огромный серый кот, и он злобно зашипел, когда Дашка хотела подойти к миске.
Она ждала. До утра. А когда хозяйка распахнула дверь, чтобы выйти к курам, Дашка выскочила стрелой.
— Ой! Да ты куда же?! — воскликнула Семёнова.
Но кошка уже бежала. Через огород, мимо забора, к дороге. Она не остановилась, пока не оказалась за границей деревни, посреди мокрого осеннего поля.
Дождь не прекращался. Лил с самого утра — холодный, беспощадный. Рыжая шерсть прилипла к телу, лапы скользили по раскисшей земле, когти вырывали комья грязи.
Она не знала направления. Но внутри будто горела крошечная, упрямая память тела. Какой-то древний инстинкт, который шептал: «туда… дальше… не сдавайся».
Прошёл день. Кошка забилась под старый, покосившийся стог. Тряслась от холода. Живот сводило от голода. Попыталась поймать мышь — зверёк успел юркнуть в нору. Тогда она нахлебалась дождевой воды из лужи — горькой, с запахом сырости и земли.
На второй день она добралась до дороги. Разбитый асфальт, выбоины, редкие машины, которые взбрыскивали грязью. Дашка ковыляла по обочине, падала, поднималась, снова шла.
Ночью нашла заброшенный сарай. Внутри гнилые доски, запах мышей. Одну поймала. Съела, не разжёвывая. На какое-то время полегчало.
На третий день пошёл снег. Первый в том году. Мокрый, липнущий к спине. Рыжая кошка оставляла тёмные следы на белеющей земле. Подушечки лап болели, были истёрты до розовой кожи. Но она не останавливалась.
Потому что там, далеко впереди, был дом. Там были дети. Печь. Тёплый угол. И мать Анна Ивановна, которая могла ругаться, но всё равно гладила, когда никто не видел.
На четвёртый день показалась знакомая берёзовая роща. Сердце Дашки забилось быстро. Она пошла быстрее, почти побежала. Да! Это она — та самая роща, где летом дети собирали грибы, где Катюшка делала венки из ромашек.
На пятый день Дашка добралась до речушки. Узкой, но ледяной. Она перебрела её, вылезла, дрожа, встряхнула мокрую шерсть.
На шестой день начался кашель. Из носа текло, дыхание стало рваным. Но она упрямо двигалась вперёд.
И вот — седьмой день. Раннее утро. Дашка, вся в грязи и снегу, вышла к знакомой калитке. Села, мяукнула — слабым, охрипшим голосом. Никто не услышал. Она мяукнула ещё раз, громче.
Дверь распахнулась. На крыльцо выбежала Катюшка — босиком, в ночной рубашке.
— Дааашка! — закричала девочка, бросилась к калитке, распахнула её настежь, схватила кошку на руки. — Мама! Папа! Все! Она дошла! Она же вернулась!
На крыльцо один за другим выбежали остальные дети — Лиза, Ванюшка, Петька. Анна Ивановна, вытирая ладони о фартук, подошла ближе и наклонилась, чтобы разглядеть кошку поближе.
— Господи… да она вся измотана… И нос течёт… Похоже, простыла, — тихо сказала она.
— Мам, её нужно лечить! — взмолилась Лиза.
— Лечить? — Анна Ивановна покачала головой. — Ты видела, чтобы кто-то врачей к кошкам звал? Ветеринар у нас для коров и свиней, а коты сами как-нибудь выкарабкаются…
— Но мама!
— Ладно уж, не нойте, — она махнула рукой. — Подогрейте ей молока. И найдите тряпку, вытрите. А там видно будет…
На пороге появился Михаил Степанович. Остановился, глянул на рыжую кошку в руках у младшей.
— Значит, дорогу нашла… — пробормотал он.
— Пап, она в одиночку прошла пять, а может и шесть километров! Ты вообще представляешь? — горячо воскликнул Петька.
Отец ничего не ответил. Просто развернулся и ушёл в дом.
…
Дашку внесли обратно в тепло, положили возле печки. Катюшка принесла ей миску свежего, ещё горячего молока. Кошка пила так жадно, что молоко брызгало на усы. Лиза аккуратно обтирала её старым полотенцем, стараясь не причинить лишней боли.
— Лапки-то у неё в кровь сбиты… — сдавленным голосом прошептала Лиза. — Мам, посмотри…
Анна Ивановна присела рядом, внимательно осмотрела кошку.
— Ну и досталось же тебе, бедняга… — вздохнула она. — Так. Ванюшка, бегом за зелёнкой. Лиза, возьми бинт. Будем перевязывать.
— А насморк? — спросила Катюшка.
— Насморк… — мать задумалась. — Попробуем ромашку. У Дуси-старушки спрошу, она в таких делах знаток. Главное — держать в тепле и хорошо кормить. Там уж как Бог даст.
С этого момента дети ухаживали за Дашкой, словно за малышкой. Катюшка не отходила от неё, поглаживала, что-то тихонько шептала. Лиза готовила для кошки куриный бульон. Ванюшка нашёл старый плед, расстелил возле печки. Петька, нахмурившись, возился с деревяшками и гвоздями.
— Что ты мастеришь? — спросила сестра.
— Лоток, — буркнул Петька. — Чтобы она, наконец, ходила как положено. Научим.
— Ты веришь, что получится?
— Обязаны научить.
Дашка болела почти неделю. Чихала, сопела, из глаз текли слёзы. Но дети не сдавались: закапывали ромашковый настой, поили тёплым молоком, кута́ли в платок.
И постепенно кошка ожила. Насморк прошёл, глаза заблестели, шерсть снова стала пышной и рыжей.
Тогда началось обучение лотку. Петька построил его из старого ящика, насыпал песка. Каждый раз, когда Дашка начинала искать место, её относили туда.
— Вот сюда, Дашенька, тут, — терпеливо повторяла Катюшка.
Дашка ворчала, пыталась улизнуть. Но дети были упрямые. И однажды случилось чудо — кошка сама пошла к лотку, покопалась в песке и сделала всё по правилам.
— Получилось! — визгнула Катюшка. — Мама, папа! Она сама туда пошла!
Анна Ивановна улыбнулась впервые за много дней.
— Ну вот… Значит, можно было. Кто бы подумал.
Михаил Степанович сидел за столом с газетой. Поднял взгляд, посмотрел на кошку, которая теперь чинно вылизывала лапу рядом с лотком.
— Упрямая ты, — тихо сказал он. — До чего же характера в тебе… Сколько же километров тащилась…
— Пап, ты больше не будешь её увозить? — робко спросила Катюшка.
Он помолчал, будто взвешивая каждое слово, и только потом сказал:
— Нет. Раз уж вернулась сама… значит, ей тут место. С нами.
Катюшка подскочила и обняла его так крепко, словно боялась, что слово назад возьмут.
— Спасибо, пап! Спасибо!
— Да хватит, — буркнул он, но по лицу было видно — не злится.
…
Дашка прожила в доме долгие годы. С тех пор ни разу не нагадила мимо, исправно ходила в свой песочный ящик. Вечерами мурлыкала у печки, грелась клубочком. Ловила мышей не хуже Мурки с Васькой — и этим гордились все дети.
Иногда Михаил Степанович смотрел на неё, качал головой.
— У неё дух, — говорил он. — Настоящий. Знает, где её дом. И никакие километры не станут преградой.
Дети всегда соглашались. Потому что так оно и было: Дашка знала, куда ей нужно возвратиться. И она пришла. Сквозь дождь, холод, голод и боль. Потому что там, дома, её ждали.
А где ждут — там и живут.
А значит, жизнь продолжается.
