Кот был рыжим. Или, точнее, полосатым — его шерсть переливалась яркими апельсиновыми полосами, будто солнечные зайчики непрерывно скользили по его спине.
Его мордочка была усыпана россыпью веснушек — мелких рыжих точек, из которых торчали длинные чуткие усы, всё время ощупывающие пространство вокруг. На кончиках ушей торчали пушистые кисточки — такие же своевольные и озорные, как и узоры на его шубке.
Когда на улицах гулял ветер, эти кисточки распушались и превращались в смешные торчащие метёлочки, и кот возмущенно фыркал.
Глаза у кота были огромные, глубокие, зеленые — глазищи! Ведь в глазах можно посмотреть — и просто уйти, а вот в таких глазищах — запросто утонуть. В каждом зелёном колодце жила своя тайна и целый океан.
Кот берег эту тайну. Прищуривал глаза, морщил нос и с приглушенной нежностью наблюдал за людьми, среди которых вырос — из крошечного пищащего рыжего комочка в большого, солнечного, неповторимого кота.
Наверное, они любили его. Проводили пальцами по мягкой шерсти, перебирали солнечные полоски, чесали усы. Зачастую брали расчёску и прочёсывали хвост — кот приходил в восторг и млел от удовольствия. Счастье казалось всёохватывающим — тёплым, ласковым, с ароматом апельсиновой кожуры и теплом человеческих ладоней.
Но внутри этого счастья скрывалось что-то натянутое, будто ненадёжное. Кот иногда тревожно прислушивался к этому ощущению, словно оно предупреждало его — всё хрупко. Он гнал подступающие сомнения, подставлял веснушки солнцу и верил. Верил, что так будет всегда. Но… в глазах хозяев кот не видел тайны.
И настал день, когда счастье исчезло. Вспыхнуло и лопнуло мыльной пленкой. И вместо него пришло предательство и одиночество. Кота выставили за дверь. Без объяснений. Без причины. Просто закрыли дверь. Кот царапал её лапами, метался хвостом по полу, звал так, что охрип… Потом опустился. Встряхнул полосатую шубку, посмотрел в последний раз на закрытый дом и пошёл… туда, где ничего.
Жизнь «нигде» была беспощадной. За месяцы, а может, уже и годы странствий — кот потерял цвет. Полосы потемнели, покрылись грязью, стали сливатьcя с унылым серым городом. Солнечное тепло исчезло, и яркий кот превратился в уличного бесцветного.
Веснушки исчезли под слоем пыли, усы уже не торчали гордо в стороны — часть выпала, а остатки безжизненно свисали, касаясь земли. Нос сморщился от постоянных запахов прокисшей еды, мусора, бензиновых испарений — и на нём образовалась тонкая кислая складка, делая кота похожим на старого, измученного философа, у которого не осталось ответов.
Кот не гнушался ничем. Нырял в мусорные баки, охотился на крыс, а иногда — бросался к ногам прохожих. Но люди будто не видели его. И кот снова возвращался к мусорным кучам, добывая себе жалкие остатки пищи. Они пахли гнилью, выворачивали желудок, заставляли дрожать лапы.
Еда была роскошью, а часто — причиной драки. На улице таких котов было много — худых, быстрых, с тенью в глазах. Они жили в подвалах, грелись в темных арках, защищали свою территорию, как золото.
Здесь существовали свои правила: чужаков гнали. Защищали крохи еды, клочки укрытия, липкие картонки, старые тряпки. Шипели, кидались, драли когтями кожу противника, оставляя за собой следы борьбы и крови.
Кот пытался стать частью этой стаи. Лез под фанеру, в подвал, бежал за ними в переулки, разрывая лапы о землю. Но его не принимали. Слишком мягкий. Слишком домашний. Слишком… не их.
Драки случались часто. В одной — кот потерял ухо. В другой — остался с одним глазом. Но теперь это уже не имело значения. Тайна в глазах больше не сияла — её было некому видеть.
И всё же — он продолжал жить. Упрямо, механически, как машина, которой забыли выключить мотор. И иногда, будто забывая, просил у Всевышней кошачьей судьбы… дом.
Дом — слово, которое хранит так много для того, кто знает. Это тепло. Внимание. Кусочек любви. А кот забыл, что это значит.
Дом стал символом покоя. Местом, где можно зализать раны. Где дождь не стучит по позвоночнику, а запахи гниения не съедают нос внутри. Где глаза можно закрыть… и больше не открывать.
Грусть проросла под рёбрами. Там, где когда-то светилось солнечное сердце, теперь поселилось чувство неизбежного конца.
Этот день ничем не отличался от остальных. Такая же пустота. Та же тоска. Разве что влажный дождик подарил редкую каплю свежего ветерка.
Кот проснулся. Зачем? Чтобы снова тянуть муку? Чтобы отскакивать от ударов ног? Чтобы выть от голода? Он не понимал. Но поднялся. Выполз из-под горы строительного мусора.
Доковылял до мусорного бака… и рухнул. Единственный глаз, покрытый мутной пленкой, смотрел на серое небо. Готовился попрощаться.
Асфальт под лапами качался, земля уходила из-под тела. Нос забивало запахом мокрой листвы и пыли. Лапы впились в что-то мягкое.
Сильные удары сотрясали его спину.
Он никак не мог вспомнить, что это…
Смерть должна приносить облегчение. Она должна гасить боль. Но боль была здесь. В каждой клеточке.
И вдруг — он понял. Его несут.
Завёрнутого в мягкий шарф. Прижимая к груди.
Его не бросили. Его остановили. Его забрали.
Никому не нужного кота…
Нёс человек.
И удары в спину были не болью, а ритмом.
Мощным стуком человеческого сердца.
Так уверенно бьющегося… так ровно… так живого…
И кот впервые… испугался умереть.
Потому что смерть — это тишина.
А променять эту музыку сердца на тишину… казалось кощунством.
Сначала была вода. Приятная, теплая, словно облако мягкости, смывающая липкую дорожную грязь и въевшуюся пыль. И были руки — осторожные, крепкие, поддерживающие его под втянутым животом и гладящие по спине. Кот жадно тянулся к воде, ловил её ртом и хлебал неуклюжими, рваными глотками, от которых чихал и подрагивал.
Он поджимал исколотые лапы и наблюдал за коричнево-серыми потоками, стекающими вниз по стенкам огромной белой ванны. В мутных ручейках виднелись осколки щепок, сухие травинки, остатки неизвестного мусора.
Но вода, несмотря на всю эту грязь, была теплой. И впервые за бесконечно долгое время это тепло пробралось под ожесточенную кожу, внутрь мышц, к маленькому, загнанному страхом сердцу. Вместе с теплом пришла и боль. Она обожгла старые раны, всколыхнула засохшие шрамы и свернулась тугим клубком прямо под грудной клеткой, беспощадно выпуская иглы-уколы во все стороны.
Но кот… радовался. Радовался боли, потому что боль возвращала ощущение жизни. И он молился, чтобы эти руки — терпеливые, надежные, уверенные — не исчезли. Тем временем мутные потоки становились светлее, и вот уже в прозрачных каплях не было заметно ни песчинок, ни мусора — там отражались лишь радужные отблески, посверкивающие на белоснежных стенках, словно крошечные драгоценные камни.
Потом появилось огромное мягкое полотенце, тугие объятия и снова — ритм сердца. Затем пришёл человек с массивным черным чемоданом. Его хваткие пальцы, тонкие и живые, быстро и уверенно ощупывали кота: гладили по боку, сжимали живот, нажимали на мордочку, вынуждая открыть пасть.
Казалось, эти пальцы были везде — они натирали мази, стригли клочья шерсти, вкалывали острые иглы, вертели кота так, будто вместо живого существа держали мягкий мешочек.
Но кот терпел. Стискивал остатки зубов, поджимал дрожащий нос под запах лекарства и терпел. И был готов терпеть до скончания мира, лишь бы периодически чувствовать те самые ладони — уверенные, теплые — и слышать стук сердца, что звучал в его израненной душе как самая живая из всех мелодий.
И пусть эта музыка перемежалась шипящими вздохами, болезненными вскриками и сиплым дыханием — важно было то, что она существовала. Она жила там, где прежде проросла черная ветвь обреченности.
Еда была вкусной — кажется. Кот этого даже не понимал: он хватал мягкие кусочки, проглатывал их не разжёвывая и глухо рычал… или пытался.
Звук выходил тихим, слабым, почти невесомым. А пища сползала вниз по горлу, заполняла пустоту внутри, словно насильно расталкивая границы голодного желудка, который давно привык быть пустым. Чем сильнее округлялся впалый бок, тем слабее становился кот, и вот — он снова позвал на помощь.
Его подхватили. Прижали к груди. И понесли.
Но кот уже не видел. Кот был спокоен. Он спал. Впервые за очень долгое время он засыпал насыщенным.
А там, за стенкой его сна, сердце Человека билоcь. Ровно, мощно, уверенно — словно передавало кусочек собственного ритма в это хрупкое, исцарапанное существо. Большие ладони перебирали рыжую шерсть, освобождали спутанные усы и мягко касались влажного носа, стараясь разгладить морщинку, превращавшую нос кота в забавный сморщенный треугольник.
Утро оказалось светлым. Теплым, солнечным, играющим отражениями на стенах и спутанным в рыжих полосках кота. Оно пахло чем-то новым — свежим, чистым… надеждой.
Утро было за стеклом — за прочным прозрачным барьером, за которым оставался злой мир, а кот — был внутри, в безопасности.
Он приподнял единственный глаз и огляделся: просторная комната в светлых тонах, украшенная зелёными растениями в горшках, мягкий ворсистый ковер, черный экран телевизора на стене и смешная синяя игрушечная машинка у дивана, где он лежал в уютном клубке на теплых пледах — будто птенец в гнезде.
Противопоставление этому уюту и серому прошлому было таким резким, что его отставленные усы чуть дрогнули и нерешительно раздвинулись — словно впервые за месяцы впитывая свежий воздух новой жизни.
За стеной говорили. Слова были неразличимы, но голос — тот самый — мягкий, успокаивающий, обещающий, что боль позади — заставил кота пересилить боль и осторожно спуститься на пол со своей мягкой лежанки.
Он пошёл туда, куда тянул голос. Сначала — по коридору, потом — мимо ковра, затем — заглянул в маленькую комнату, неожиданно знакомую по памяти — уборная.
В ней стоял большой лоток с древесным наполнителем — мягким, упругим, бережным к лапам. Воспользовавшись им, кот испытал странное, забытое ощущение достоинства.
Затем он вышел и замер у дверного проема арки. Впереди стоял человек — высокий, мощный, в домашней одежде и забавных полосатых тапках.
Человек мягко смеялся в телефон, слушая кого-то на другом конце. И там, в недавнем прошлом, кот бы убежал. Испугался. Загнался бы обратно в тень.
Но сейчас… вместо страха шагнуло вперед что-то другое. Нежное, хрупкое, но сильное — надежда.
Кот заморгал, всхлипнул, и с сиплым «мрр-я» опустился на пол.
Человек медленно обернулся. Их взгляды встретились — серые, усталые глаза человека — и единственный зеленый глаз кота.
Мир остановился.
И то чувство… рожденное в груди кота, будто тихий росток, пробивший лед застарелой боли, — потянулось к свету. Прорываясь через толщу старых ран, вдыхая новый воздух, впуская в тело оранжевое, сияющее, живое тепло.
Это тепло оживило ту самую тайну — крошечную искру, что еще тлела где-то глубоко в душе кота.
А человек…
Человек смотрел на него — на потерянное ухо, на худую фигуру, на лохматую шерсть, на единственный зоркий глаз. Он видел рваные лапы и острые кости под кожей. И он сказал себе: успел.
Он не дал потухнуть вспышке света внутри кота. Тому крошечному огоньку, что светился в глубине его взгляда.
Впереди их ждали бесчисленные тюбики мазей, неприятные инъекции, ранние подъёмы, напряжение и медленная, трудная постройка доверия — кирпичик за кирпичиком.
Но человек знал: всё это того стоит.
Пока искра в кошачьих глазах горит — кот будет жить.
А он — человек — не позволит этой искре угаснуть.
Кот был цвета спелого апельсина. Или, пожалуй, полосатый, словно сверкающий солнечный лучами зверёк, по которому будто непрерывно пробегали тёплые золотые блики. Его мордочку украшало россыпь мелких рыжеватых пятнышек-веснянок, из которых выглядывали длинные гибкие усы, словно антенны, изучающие мир вокруг.
На единственном ухе у кота росла пушистая кисточка — яркая, дерзкая, словно песчинка солнца, как и полоски на его шкуре. Стоило ветру подуть сильнее — кисточка начинала взъерошиваться, превращаясь в забавную метёлочку, а кот недовольно фыркал.
У него был один огромный зеленый глаз. Настоящий глазище. Потому что в обычном глазу можно лишь увидеть отражение, а в его — можно было утонуть, как в бескрайнем океане, полном загадок и глубин.
Кот лежал, свернувшись клубком, в детской кроватке, прижимаясь мягким боком к припорошенному одеялом животику пухлощёкого младенца, и мурлыкал. Он как будто делился с малышом тайной.
Той тайной, что когда-то была спасена и не дала угаснуть внутри него — благодаря человеку с сильным сердцем и ласковыми руками. И кот с тёплой заботой следил, как в глазах его маленького слушателя вспыхивали искорки — светлые, яркие, сияющие. Эти искорки уже вскоре могли превратиться в две бездонные вселенные, наполненные чудесами.
Этого кота назвали Апельсином. Иногда, в шутку — Пиратом, а чаще всего — просто Котом. Рыжим, лучистым, солнечным, домашним Котом.
Он никогда не пользовался купленными для него уютными лежанками, а всегда устраивался клубком на чьих-нибудь коленях. Ровно и без промахов пользовался широким лотком с мягкими древесными гранулами и ходил за семейными членами тенью. Терся боком о ноги, подставлял голову под ласковые ладони и больше не знал страха.
Он не боялся уже ничего — потому что в глазах тех, кто стал его настоящей семьёй, в тех самых глазах, в которые можно смотреть бесконечно, жила тайна.
Драгоценная, хранимая, похожая на ту самую котовью тайну. Она переливалась под солнечными лучами, лёгким ветерком раздувала его рыжую шерсть и словно невидимыми руками давала ему силу дышать полной грудью.
Эта тайна, которой солнечный одноглазый кот удержался в самые тяжёлые моменты жизни, которую он пронес через боль и одиночество и теперь с нежностью передал маленькому новому человеку…
Имя этой тайны — доброта.
