Савельич с Пахомовной были корнями привязаны к своей деревне. Их просторный пятистенок слыл самым крепким и ухоженным строением в округе. Не зря Савельич, плечистый, широкий мужик, участник войны и первоклассный плотник, считался мастером на всю область. Для себя он выстроил дом на совесть — теплый, могучий, полный достатка. Семья их всегда жила в достатке, в доме всего хватало.
Зарабатывал Савельич солидно, но, как часто бывает, хорошие деньги не всегда к добру — стал он понемногу выпивать. А что такого? Дети выросли, подняты, отправлены учиться — и не кое-как, а уж со средствами. Всех в институты устроили. Сейчас они живут в городских квартирах: не где-нибудь, а в областном центре, а старший сын, Колька, так вовсе в столице осел. «Имею право расслабиться», — приговаривал Савельич, оправдывая свою склонность к бутылке.
В нормальном состоянии он был человек спокойный и справедливый, но стоило выпить — словно черт вселялся. Сразу начинались споры со всем миром, упорство неподобающее, буйство характера.
Пахомовна, изо всех сил желая спасти мужа от пагубной привычки, и стыдила его, и прятала деньги, и ругалась — но без толку. Сам Савельич понимал, что срывается, каялся, клялся бросить, но через какое-то время все повторялось.
Годы шли, здоровье пошатнулось. Стала беспокоить спина, а особо старая фронтовая рана в руке — к сырости так ломило, что шею бы перегрыз. Тяжёлое плотницкое ремесло пришлось оставить. Председатель устроил его конюхом. Савельич не возражал — управляться с лошадьми да жеребятами куда легче, чем брёвна таскать. Да и требовалось им с Аннушкой уже не так много.
Пахомовна тоже начала сдавать, чаще болеть стала. Сидела дома, вела хозяйство. А хозяйства и так хватало: корова с теленком, три свинки, десяток овец, гуси, индюки, пара десятков кур, большой огород и целое поле картошки. Хотя — это ещё по сравнению с прежними годами было пустяки.
А вообще жили они ладно. Савельич, с первого дня увидев свою Аннушку, жил ей одной. Ни одна женщина для него больше не существовала. Любил он её крепко, но виду не показывал — в деревне это не принято, да и не хотелось жену «возносить», чтобы не загордилась.
Весной председатель отправил Савельича в соседнее большое село за гвоздями. Он съездил, получил ящик, закинул на сено в телеге, прикупил себе пару бутылок на «подбодриться», жене — кое-что по списку, и тронулся домой.
Вернулся уже в сумерках, навеселе. Когда распрягал Грома, услышал в сене странное поскуливание. Вздрогнул. Осторожно полез рукой и вытащил щенка — тощего, замученного. Савельич даже усмехнулся: «Да чего же я испугался…» Наверняка деревенская детвора подкинула. Покормив лошадь и напоив водой, он запер конюшню и направился домой. Малец-щенок, шатко перебирая лапами, поплёлся следом.
— Убирайся! Ну-ка, сгинь! — грубо прикрикнул Савельич.
Щенок канул во тьму.
Утром Пахомовна, подоив корову, сердобольно налила пришлому малышу тёплого молока.
— Да опять он тут! Ты зачем его приманиваешь? Или теперь всякий оборванець у нас будет сытым? Гони его! — сердился Савельич.
— Да совесть-то у тебя где, Иван? Оставишь — погибнет ведь. Что он тебе сделает плохого? Вино твоё не тронет. Да и опять вчера приложился, забыл уже свои клятвы? — строго прижала его жена.
Савельич нашёлся нечем ответить.
Это оказалась девчонка, щуплая, неродистая — и крупной от неё собаки не выйдет. Пахомовна окрестила её Мухой и переселила в старую будку с толстым слоем соломы, чтобы не мёрзла.
— Ну-ну, корми! Погоди, скоро на щенят нарожает! Вся деревня смеяться будет! — проворчал Савельич, глядя на то, как Муха выметает миску дочиста.
— Не твоё горе. Будет толковая сторожиха — щенков быстро разберут, — спокойно парировала жена.
На молоке и хлебе Муха окрепла, округлилась и стала настоящей собакой. И сторожем оказалась подходящим — зря не гавкала, только по надобности. И куснуть могла, если нужно, но со двора не срывалась — в отличие от большинства деревенских псин.
Прошло несколько лет. В одно туманное ноябрьское утро Пахомовна не услышала привычного Мухиного скреба в двери. Собака лежала в будке и не поднималась.
Заглянув внутрь, женщина увидела рядом с Мухой крошечного белого щенка. Белоснежного — каких в деревне сроду не видели!
— Ну вот! — размахивая руками, торжествовал чуть подгулявший Савельич. — Плодятся теперь! Устроим тут псарню! Что говорил?! Предупреждал же!!!
Глядя в потолок, он казался пророком, ветхозаветным свидетелем собственной правоты, потрясая вверх кулаком.
Так у них появилась ещё и Белка — вся белая, как козочка, но со щенячьей сущностью Мухи. Савельич перестал ворчать — смирился. Жизнь текла по старому руслу. Но вскоре пришло несчастье.
Пахомовна серьёзно заболела. Дети отвезли её в город, сделали тяжелую операцию. Оставили мать у дочери, наняв сиделку. Наступила зима — морозная, снежная. Оставалось надеяться на чудо…
Услышав от дочери, что Аннушке плохо, Савельич разрыдался. Приняв решение, он продал корову, зарезал бычка, поросят и овец, всю птицу, отвез всё на рынок и продал. С банковской книжки снял абсолютно все деньги. «Что мне теперь всё это?» Получилась большая сумма — он отправил её в город дочери.
— Олюша!!! — кричал он в телефонную трубку на почте. — Получишь — отдай врачам! Чтоб спасли мать!!! Ты проси их там! Но сперва заплати, чтоб внимательнее были!
Слёзы душили его. В сельпо он купил вина и хлеба. По приезде распряг Грома, сделал нужное в конюшне и пошёл домой. Муха с Белкой, голодные и взволнованные, радостно заметались вокруг хозяина. Они любили его, несмотря на строгий характер.
Савельич равнодушно глянул на них и бросил буханку.
— Жрите, прожорливые.
Накормил скотину, растопил печь и залил беду вином. Больше смерти боялся он услышать дурную весть из города. Утром, не протрезвев толком, шел делать дела — всё хозяйство теперь на нём, плюс конюшня. Муха и Белка стали ходить за ним повсюду, будто защищая.
Снег валил каждый день. Старики не помнили такой зимы. Трактор в селе едва справлялся. На третий день, после обеда, снова пошёл снег стеной. Внутреннее напряжение в Савельиче было как уголь в печи.
Он собрался в сельпо. Небо свинцовое, ветер усиливался — надвигалась метель. Но Савельич махнул рукой: «Да что там — всего три версты». Запряг Грома. Муха и Белка не отставали ни на шаг.
В сельпо, закупая вино, Савельич встретил старого знакомого. Выпили. Потом ещё.
Темнело. Ветер усиливался, снег нёсся горизонтально — начинался настоящий буран. Собаки нервничали, Гром топтался. Приятель Савельича заметил всё это и тревожно сказал:
— Всё, Иван, пора по домам. Ночи ждать не будем — заметёт. Останься у нас лучше, переночуешь? Нет? Ну… тогда давай напоследок по чуть-чуть…
Дорогу занесло наглухо. Снег и ветер были такой силы, что двух шагов не видно. Гром шёл инстинктивно вдоль оврага, ориентируясь по памяти. Собаки оттянулись назад. Савельич, пьяный, сидел в санях и дремал, лишь сжимая вожжи.
В какой-то момент он стал заваливаться набок, пытался удержаться, резко дёрнул вожжи всей тяжестью тела в сторону оврага. Гром заржал и резко повернул, разбрасывая снег грудью.
Посекундно всё перевернулось: Гром вместе с санями поехал вниз по обрушивавшемуся насту. Савельич выпал, захлебнулся снегом. И конь, и человек оказались в глубоком промёрзшем рву, отрезанные от мира.
И никто их не слышал — кроме двух собак, что пробирались по их следу, по краешку оврага.
Через какое-то время по деревенской дороге пробирался трактор, который расчищал путь для возвращавшегося из райцентра председателя. Торопившийся тракторист не заметил узкий след, ведущий к оврагу, и окончательно забросал его снегом. Белка и Муха выскочили к дороге, заливаясь лаем и будто пытаясь остановить технику, но никто их не понял — их едва не зашибло и не закопало под тяжёлым снежным валом от отвала.
И только свет фар старенького служебного «Газика» выхватил из метели два маленьких комка — собак Савельича, облепленных снегом, воющих в отчаянии. Председатель посигналил, но те не отходили, метались на месте, показывая направление, лая и подпрыгивая. Тогда он остановил машину, вышел на ветер, и псы, подвывая, начали карабкаться на снежный барьер, будто зовя за собой.
Полуобмёрзшего, едва дышавшего Савельича вытащили и привезли домой. Вызвали старую Калиниху, которая знала целебные травы, припарки и растирки. В доме раскалили печь до красна. Старого плотника растёрли мазями, завернули в тулуп, да уложили на печную лежанку, чтобы отогреть и вернуть силы.
— Только… в город не звоните… нельзя… Аннушка… — бормотал он в полусне, словно боясь, что жена узнает и бросит лечение.
Несколько суток Савельич лежал без сил и почти без сознания. Тем временем ударили сильнейшие морозы. Как выживали всё это время Белка и Муха — никто точно не знал, но они не уходили никуда, сидели тихо у крыльца, словно стражи у хозяина.
Вдруг дверь распахнулась. Савельич, едва держащийся на ногах, закутавшись в тулуп, осторожно поднял своих собак на руки и занёс в тепло. Он насыпал им по полной миске горячей пшённой каши с маслом, сел рядом и задумчиво гладил их обледенелые шкурки, пока они уплетали угощение, словно сами голодные дети.
— Вот вы какие… настоящие… — тихо, почти шепотом говорил старый солдат.
— Слышали? Савельич-то совсем умом тронулся — собак в дом тащит, да ещё кормит с той же посуды! — судачили у клуба местные бабки и мужики.
Но председатель, стоявший неподалёку с папиросой, нахмурился и резко оборвал их:
— За то, что эти собаки сделали, Савельич им до конца жизни должен — и не только в доме греть! — сказал он твёрдо, бросил окурок в снег и пошёл в клуб открывать собрание.
А ранней весной Савельич, повеселевший и светлый, ехал по дороге на любимом Громе к автобусной остановке встречать свою Аннушку. На мягкой подстилке из сена рядом важно сидели Белка и Муха — они тоже ехали встречать хозяйку, которую давно не видели.
И с тех пор бывший фронтовик к бутылке больше не прикасался. Савельич, Пахомовна и их две верные собаки прожили ещё много долгих и счастливых лет вместе.
