В тот день, когда я пошла выбросить мусор, на улице моросил отвратительный дождь — противный, липкий, будто кто-то выжал мокрую тряпку прямо над головой. Я натянула капюшон, прижала мешок к себе и зашагала к бакам. Не раздумывая, автоматически, даже не смотрела под ноги.
И тут — «мяу».
Едва слышно. Почти как шёпот. Но рядом. Я замерла и обернулась.
Никого.
Может, показалось?
Но снова — «мяу».
Я подошла ближе к контейнерам. Их у нас три: зелёный, синий и старый ржавый, без крышки. Именно из последнего и доносился звук.
Когда я заглянула внутрь, у меня всё внутри перевернулось.
В самом углу, прямо в размякшей пластиковой коробке, как из-под обуви, сидел комочек мокрой шерсти.
Кот.
Шерсть свалялась, лапы поджаты, хвост тонкий, как верёвочка. И глаза. Такие огромные, выцветшие, без блеска.
Он просто смотрел. Не просил. Не боялся. Не умолял. Только — смотрел. Будто знал: я его увидела. И теперь всё зависит от меня.
Я присела, медленно.
— Ты чего здесь, малыш?
Он молчал. Только усами чуть пошевелил.
Коробка под ним насквозь промокла, под ней — грязная лужа. А он всё сидел. Не кричал. Не двигался. Просто дышал.
И тут я вспомнила, как вчера вечером, часов в восемь, под моими окнами раздавался крик. Людмила Петровна, соседка с этажа ниже, кричала:
— Да чтоб ты сдoх, мерзkий паpазит! Нaдоел уже!
Потом — грохот. Хлопнула дверь.
Я подумала, опять с мужем сцена.
А теперь вот — мусорка. И кот. Мокрый. Молчит.
Руки сами потянулись. Я аккуратно подняла коробку. Он не шелохнулся.
— Домой пойдём, — прошептала я.
Он промолчал. Только моргнул. Один раз. Как будто согласился.
Дома я закрыла дверь, поставила коробку в прихожей. Он остался там — неподвижный, тихий. Я опустилась рядом, протянула руку. Осторожно коснулась. Шерсть мокрая, ледяная. Под ней — дрожащая кожа.
— Всё. Тихо теперь. Больше никто тебя не обидит.
Он крепко зажмурился.
Я принесла таз с чуть тёплой водой, добавила каплю шампуня, приготовила полотенце. Он не сопротивлялся, не царапался. Только дышал неровно. А лапы тряслись, будто он и сам не знал, как держаться.
Когда я мыла ему спину, он вдруг издал едва уловимое урчание. Совсем тихое, словно боялся, что услышат.
Я остановилась, посмотрела на него.
Он открыл глаза.
— Федька, — сказала я вдруг. — Тебя звать будут Федька. Согласен?
Возражений не последовало.
Первую ночь он провёл на кухне — на стареньком пледе. Рядом стояли миска с водой и кусочек отварной курицы. Он поел быстро и молча, потом свернулся калачиком.
Я долго не могла уснуть. Прислушивалась: дышит ли он? Спит? Всё ли в порядке?
Утром, когда я открыла глаза, он уже сидел у двери спальни.
— Мяу, — тихо сказал он.
Я поднялась.
Он обернулся и направился на кухню, будто подсказывая: пора завтракать.
Через два дня он облюбовал кресло. А ещё через пару — перебрался на мою подушку.
Однажды я проснулась, а он лежал рядом, прямо передо мной, и смотрел в лицо. Не мурчал, не шевелился — просто смотрел.
— Привет, — шепнула я. — Устроился, значит?
Он ткнулся носом в щёку. Один раз. Этого было достаточно.
Людмила Петровна не появлялась во дворе три дня. Потом вышла. Уселась на скамейку, газета в руках, будто читает. Когда я проходила мимо с Федькой на руках, она быстро глянула в мою сторону. Косо. Но я сделала вид, что ничего не заметила. И не остановилась.
Федька оказался котом не из простых. Мяукал редко и по делу. По шторам не прыгал, к еде не бросался. Но стоило мне взять книгу — он тут как тут. Завернётся клубком, уткнётся в бок — и лежит. От него шло удивительное тепло. И спокойствие.
Когда я варила суп, он сидел рядом — будто проверял, правильно ли всё делаю.
— Соли не переборщи, — словно говорил взглядом.
Если я чихала, он подбегал, вглядывался в глаза.
— Всё хорошо, — успокаивала я.
Он молча уходил.
Однажды ночью меня разбудил сильный ливень. Молния, гром. Федька спал у ног, не шевелясь. Я закрыла балкон и вдруг осознала: ведь именно с балкона он и оказался в том баке. Его выбросили.
Меня передёрнуло.
Прошла неделя. Был вечер. Я мыла полы, в воду добавила немного уксуса. Зазвонил телефон.
— Да?
— Это Людмила Петровна… можно к вам… буквально на минуту?
Я сделала паузу. Потом сказала:
— Приходите.
Открыла. Стоит. Сгорбленная. В руках пакет.
— Я… — начала она. — Кота ищу. У вас он?
Я смотрела ей в лицо.
— Какой кот?
— Рыжий. С белой грудкой… — голос дрожал, глаза бегали. — Это ведь вы его подобрали?
— А вы, выходит, его выбросили?
Она замолчала.
— Балкон… я не думала, что дождь пойдёт. Он сам…
— Сам? В коробке? В баке?
Федька подошёл. Сел у двери. Спокойно. Без злости.
Людмила Петровна отвела взгляд.
— Я бы хотела его вернуть.
— А он не хочет, — спокойно ответила я.
— Но он мой…
— Нет. Был. А теперь — мой. Я его не бросала.
Она сжала губы.
— То есть… вы не отдадите?
— Не отдам.
Мы смотрели друг на друга. Потом она развернулась и пошла.
Федька долго глядел на закрытую дверь. Потом ушёл на кухню. Медленно. Будто стало тяжело. Или просто устал.
Я подошла, налила ему воды. Он попил, потом сел рядом.
— Ты ведь узнал её, да? — спросила я.
Он посмотрел. Моргнул. Один раз.
— Не бойся. Я не отдам тебя. Ни за что.
Он лизнул лапу, потом — мою руку.
И я поняла: всё правильно.
Теперь он каждую ночь спит на моей подушке. Если во сне я вздыхаю — мягко касается плеча.
Пьёт только из своей миски — с синей полоской. Остальные игнорирует.
Боязливо смотрит на балкон. Грому не доверяет.
А я теперь балкон не оставляю открытым ни на минуту. Даже в жару. Потому что знаю — второй раз я уже не выдержу.
