Когда я впервые увидела Мухтара, мне было сорок пять. Разведённая, с взрослым сыном, тремя висящими на плечах кредитами и голосом, в котором отчётливо звучала усталость. По словам волонтёров, ему тогда было около восьми месяцев. Обычный дворняга — худой, лохматый, с облезлым хвостом и немного глупым, но каким-то наивно-жизнерадостным выражением на морде. Этот хвост, несмотря ни на что, бодро махал из стороны в сторону, будто он и сам не знал, чему радуется.
Я вовсе не собиралась заводить животное. Просто пошла с подругой в приют — она собиралась взять себе кошку. Я же зашла просто из вежливости, чтобы не оставлять её одну.
Оказавшись внутри, я оказалась перед вольером. Собаки лаяли, прыгали, бросались к решётке, царапая лапами. А один — наоборот, просто сидел на полу. Молча. Спокойно. Не тянулся ко мне, не выл. Только смотрел. В упор. На меня.
Я подошла ближе. Он остался на месте. Только слегка наклонил голову. Я присела, протянула руку через решётку. Он аккуратно дотронулся до ладони носом — не назойливо и не боязливо, а как будто уверенно, сдержанно. Будто хотел сказать: «Всё, пойдём. Я ждал».
Это было не сиюминутное чувство, не жалость. Это было узнавание. Как будто мы давно знали друг друга.
Так он и появился в моей жизни.
Имя ему я выбрала с долей иронии — Мухтар. Он был полной противоположностью киношному овчарке: невысокий, рыжеватый, с одним торчащим ухом и сколотым клыком. Один глаз — чуть темнее второго. Но за всей этой внешней простотой скрывался удивительный характер. Он не выл, не канючил, не требовал к себе внимания. Но всегда находился где-то рядом.
Пока я готовила — он лежал под кухонным столом, положив морду на лапы. Когда мыла полы — шёл следом, не мешая. Когда я тихо плакала в ванной — он сидел у двери, сопел, не скребясь, не скулёжно — просто был рядом.
Он не был идеальным. Мог сорваться и понестись за голубями. Иногда облаивал велосипедиста из соседнего дома. Один раз вырвался с поводка и гнался за кошкой через весь двор. Но всегда возвращался. Смотрел в глаза, будто проверял: «Ты не злишься? Ну тогда всё хорошо».
Сын поначалу смеялся:
— Мама, ты точно в порядке? Пёс вместо мужа?
А потом, приезжая, приносил ему копчёные ножки и как-то сказал:
— Он у тебя как охранник. Только охраняет не квартиру — тебя.
Со временем мы с ним стали настоящей семьёй. Тихой, без громких слов. Каждый день начинался с чашки чая и звонкого стука его миски. А вечера — с прогулки. Летом — длинной и неспешной, зимой — быстрой, с натянутыми капюшонами. Он чувствовал, если я уставала, и тогда не тянул — просто шёл рядом.
Потом пришла старость. Не резко. Сначала он стал меньше бегать. Потом начал прихрамывать. Потом просто подолгу лежал, ел медленно, подолгу не откликался на зов. Я начала подсыпать лекарства в корм. Потом ставила уколы. Варила отдельно — гречку, куриные сердечки, печень с морковью.
Ветврач смотрел на него с мягким сочувствием.
— У него всего понемногу — и сердце, и почки, и печень… Возраст. Делайте, что можете. Но — будьте готовы.
Как можно быть к этому готовой?
Он худел. Линял. Случалось, не доходил до пелёнки. Мне не было неприятно — мне было горько. Потому что он смущался. Прятался. Смотрел в пол.
— Глупенький, — шептала я. — Ну что ты… Всё хорошо. Я тебя всё так же люблю.
Последние дни он почти не вставал. Только поднимал голову, когда я входила в комнату. Взгляд у него был усталый, мудрый, но — по-прежнему тёплый. Он всё так же доверял.
Я поднимала его на руки, клала рядом, гладила по спине, шептала: «Потерпи… я рядом».
И вот наступила та ночь. Мы лежали на диване. Телевизор работал на фоне — какой-то старый чёрно-белый фильм, где мужчины курят в кадре, а женщины ходят в длинных платьях. Я гладила Мухтара. Он спал. Двигал во сне лапой, словно бегал.
И вдруг он глубоко вздохнул. Долго. Глубже обычного. Открыл глаза и посмотрел на меня. Не просто взглянул — а задержал взгляд. Мягко, спокойно. С какой-то светлой ясностью. Будто хотел сказать: «Это всё, что я могу. Но я с тобой. Спасибо».
Я сразу всё поняла. Внутри будто оборвалось.
— Мухтар… нет, не сейчас. Я же здесь…
Он не ответил. Только тихо дышал. Всё реже. Я обняла его, укрыла пледом, гладила и тихо говорила: «Ты не один. Я с тобой. Спасибо тебе… ты был самым лучшим…»
Он сделал последний вдох. Глубокий. И — всё. Он просто уснул. Без боли. Без вздоха. Без страха.
Я не шевелилась. Долго. Потом поцеловала его в лоб, прошептала:
— Не прощай… до встречи.
Я не спала до самого утра. Потом позвонила в клинику, оформила всё — кремация, без лишних людей, без лишних слов. Я не хотела, чтобы его провожали «как всех». Он был не «все». Он был мой.
Теперь у меня дома стоит маленькая тёмная урна. Рядом — его ошейник, миска и фотография. Мы вдвоём. Я улыбаюсь, а он сидит с тем самым выражением на морде, с которого всё началось.
Прошло уже несколько месяцев. Я уже не плачу каждый день. Но иногда… когда кто-то щёлкает поводком во дворе. Или когда в луже вдруг мелькнёт рыжее отражение — и сердце на секунду подскажет: это он.
Я пока не завела нового пса. Просто не могу. Как начать следующую главу, не дописав предыдущую.
Но я точно знаю — он ушёл так, как надо. Спокойно. Без одиночества. Он смотрел мне в глаза. И в этот момент я поняла: он прощается. А я — благодарю.
Если и у вас в жизни была подобная история — расскажите в комментариях. Пусть таких воспоминаний станет больше.
